Пушкин и масонство - Борис Башилов

К этой оценке Пушкин делает следующее характерное примечание:

«История представляет около него всеобщее рабство. Указ разорванный кн. Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного Государя: впрочем, все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкой. Все дрожало, все безмолвно повиновалось». Такими способами властвования, как известно, Пушкин никогда не восхищался.

В разные эпохи своей жизни, по мере развития мировоззрения, Пушкин по-разному понимает Петра. В раннюю, юношескую пору — он для него полубог, позже он видит в нем черты демона разрушения. В статье «Просвещение России» Пушкин указывает на то, что в результате совершенного Петром, Россия подпала под влияние европейской культуры:

«…Крутой переворот, произведенный мощным самодержавием Петра НИСПРОВЕРГНУЛ ВСЕ СТАРОЕ, и европейское влияние разлилось по всей России. Голландия и Англия образовали наши флоты, Пруссия — наши войска. Лейбниц начертал план гражданских учреждений».

Пушкин всегда остается трезв в своих рассуждениях о Петре, всегда видит крайности многих его мероприятий. Гениальным своим чутьем он угадывает в нем не обычного русского царя, А РЕВОЛЮЦИОНЕРА НА ТРОНЕ.

Как бы ни старались члены Ордена доказать, что Петр будто бы являлся для Пушкина образцом государственного деятеля, все их уверения все равно будут ничем иным как сознательной ложью. Именно никому другому, а Пушкину принадлежат утверждения, что Петр I был не реформатором, а революционером, и что он провел совершенно не реформы, а революцию. Он первый назвал мнимые реформы Петра I революцией. В заметке «Об истории народа Русского Полевого» Пушкин пишет: «С Федора и Петра начинается революция в России», которая продолжается, до сего дня». В статье «О дворянстве» Пушкин называет Петра I «одновременно Робеспьером и Наполеоном — воплощенной революцией».

В черновике письма к Чаадаеву по поводу его «Философического письма» Пушкин неоднократно называет совершенное Петром революцией.

«Но одно дело произвести революцию, другое дело закрепить ее результаты. До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы ее упрочить. Екатерина еще боялась аристократии. Александр сам был якобинцем. Вот уже 140 лет как (…) сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали ли Вы Торквиля?) Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею».

Чрезвычайно характерно, что написанную в свое время Карамзиным записку «О древней и новой России», в которой Карамзин осуждает крайности преобразовательных методов Петра I и реформы Сперанского, напечатал первый Пушкин в своем «Современнике». Проживи Пушкин больше и доведи он до конца «Историю Петра Великого», он наверное сумел бы окончательно разобраться в антинациональности совершенного Петром.

Весной 1830 года он, например, приветствует возникшее в то время у Имп. Николая I намерение положить конец некоторым политическим традициям введенным Петром I. 16 марта 1830 года он с радостью пишет П. Вяземскому: «Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации контрреволюции революции Петра». Пушкин отзывается об намерении Николая I совершить контрреволюцию — революции Петра I с явным одобрением. «Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы».

Двойственное отношение Пушкина встречаем мы и в «Медном всаднике», который всегда выставляют в качестве примера, что Пушкин восхищается Петром I без всяких оговорок. Верный своему методу исследования, приведу по этому поводу не свою, личную оценку, а признания члена Ордена критика Г. Адамовича. В напечатанном в «Нов. Рус. Слово» № от 10 ноября 1957 года) статье «Размышления у камина» он пишет: «Медный Всадник», например: великое создание, по распространенному мнению даже самое значительное из всего написанного Пушкиным. До сих пор в его истолковании нет полного согласия, и действительно, не легко решить, оправдано ли в нем дело Петрове или раздавленный железной волей «державца полумира» несчастный Евгений имел основание с угрозой и злобой шепнуть ему «Ужо тебе» от имени бесчисленных жертв всяких государственных строительств, прежних и настоящих». А в рецензии на книгу члена Ордена проф. В. Вейдле «Задачи России» Г. Адамович отмечает, что касаясь вопроса об отношении Пушкина к Петру I, В. Вейдле по примеру своих многочисленных предшественников «…нередко сглаживает углы — или умышленно, молчит». «Даже в «Медном Всаднике», особенно ему (Пушкину) дорогом и близком, он отмечает только «восторг перед Петром, благословение его делу» и не видит другого, скрытого облика поэмы — темного, двоящегося, отразившего тот ужас перед «державцем полумира», который охватил Пушкина в тридцатых годах, когда он ближе познакомился с его действиями и личностью» («Русская Мысль» № 903).

Не случайно первый биограф Пушкина П. В. Анненков заметил, что Пушкин мог бы написать «Историю Петра Великого, материалов он имел для этого достаточно, он не захотел писать ее» «Рука Пушкина дрогнула», — пишет Анненков.

Связанный цензурными требованиями своего времени Пушкин не мог открыто высказать в «Медном Всаднике» свое истинное мнение о Петре. Но свое отношение к Петру он все же выразил. «Медный Всадник» — олицетворение государственной тирании, Евгений олицетворяет русскую личность подавленную Петром I. И Пушкин пишет про «Медного Всадника»:

«Ужасен он в окрестной мгле». Эта фраза по моему мнению и вскрывает истинное отношение Пушкина к Петру после того, как он понял его роковую роль в Русской истории.

XII. КАК ПУШКИН ОТНОСИЛСЯ К ПРЕДКУ РУССКИХ ИНТЕЛЛИГЕНТОВ А. РАДИЩЕВУ

«…Мы никогда не почитали Радищева великим человеком».

А. Пушкин. «Александр Радищев»

I

Н. Бердяев так же, как и другие видные представители Ордена, совершенно верно утверждает, что духовным отцом русской интеллигенции является не Пушкин, а Радищев. Пушкин — политический антипод Радищева. Только в пору юношества он идет по дороге проложенной Радищевым, а затем резко порывает с политическим традициями заложенными Радищевым. В письме к А. А. Бестужеву из Кишинева, в 1823 году юный Пушкин пишет фразу, цепляясь к которой Пушкина всегда стараются выдать за почитателя Радищева: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же тогда поминать?» Зрелый, умственно созревший Пушкин смотрел на Радищева совершенно иначе и никакого выдающегося места ему в истории русской словесности не отводил. Пушкин написал о Радищеве две больших статьи:

«Александр Радищев» и «Мысли на дороге». Статьи эти написанные Пушкиным незадолго до его смерти. Таким образом мы имеем возможность узнать как смотрел Пушкин на родоначальника русской интеллигенции, когда окончательно сложилось его мудрое политическое миросозерцание.

«Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его, — пишет Пушкин». Радищев и его товарищи, по мнению Пушкина, очень плохо использовали свое пребывание в Лейпцигском университете. «Ученье пошло им не впрок. Молодые люди проказничали и вольнодумствовали». «Им попался в руки Гельвеций. Они жадно изучили начала его ПОШЛОЙ И БЕСПЛОДНОЙ МЕТАФИЗИКИ, для нас непонятно каким образом холодный и сухой Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей, пылких и чувствительных, если бы мы, по несчастий), не знали, как СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫ ДЛЯ РАЗВИВАЮЩИХСЯ УМОВ МЫСЛИ И ПРАВИЛА, ОТВЕРГАЕМЫЕ ЗАКОНОМ И ПРЕДАНИЯМИ». И Пушкин делает такой вывод: «…Другие мысли, СТОЛЬ ЖЕ ДЕТСКИЕ, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что в свою очередь они заменяются другими». То есть по мнению Пушкина родоначальник русской интеллигенции, как он метко подметил, отличается теми же самыми отрицательными качествами, что и его духовные потомки члены Ордена: тоже беспокойное любопытство ума, нежели жажда познаний, та же экзальтация, переходящая и безудержный, мрачный политический фанатизм.

«…Возвратясь в Петербург, — продолжает Пушкин, — Радищев вступил в гражданскую службу, не переставая между тем заниматься и словесностью. Он женился, состояние его было для него достаточно. В обществе он был уважаем, как сочинитель. Граф Воронцов ему покровительствовал. Государыня знала его лично и определила в собственную свою канцелярию. Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых степеней государственных. Но судьба готовила ему иное».

А. Радищев попадает в среду русских масонов, так называемых, Мартинистов.