Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Господи, избави, за что же мне это? — силясь вспомнить хоть какую-то молитву, в ужасе залепетал Сергей.

— За что такая награда, хочешь сказать? Или наказание? — шепот выдавал сарказм. — Проси, проси. Даже апостол Павел трижды обращался к Богу с молитвой, чтобы ангел сатанин не препятствовал ему в проповеди и был устранён. Павел не был услышан. Суд Божий об этом предмете иной, чем думалось ему. А кто ты? Впрочем, говори. Я хочу развеяться, наговориться с тобой. Молчание мне до смерти надоело, — голос снова усмехнулся, уловив зловещий каламбур. — Ведь музыка, что я слушаю, не дописана до конца. Вот мука моя. Но я узнала, подсмотрела, ты поможешь мне.

— О чём мне говорить с тобой? И как можно помогать смерти? — выдавил Сергей. — Я боюсь тебя. Даже если ты на самом деле здесь, что мне с того? Уходи, прошу… уйди.

— Увы, увы, — шепот стал громче. — Есть неисполнимые желания. Попробуй другое.

— Я не знаю… и не хочу. Любой, окажись на моём месте, не знал бы, что можно с тобой обсуждать. Даже слушать себя мне страшно. Что уж говорить о тебе.

— Может, я знаю то, чего не знаешь ты? — вкрадчивый голос уже только слегка походил на шепот.

— Наверное, так и есть. Если хочешь сказать мне об этом, говори и уходи, — чувствуя свою беспомощность, прошептал Сергей.

— Помнишь того смертника, приговорённого?

— Конечно.

— Он ведь убил стольких людей, но умер не в первый раз, когда такое случилось. А лишь на седьмой или на девятый, уже и не припомню, — с сожалением произнесла она. — Как думаешь, отчего я не забираю таких сразу?

— Не знаю, — всё ещё растерянно, не готовый к диалогу с такойсобеседницей, выдавил Сергей.

— Значит, убить человека — не самое страшное. А если так, раз ему отпущено время для прощения, смерть не положена. Да не каждый воспользуется им.

— Что же ему положено? И что может быть страшнее убийства?

— Приучились же убийства связывать со мной! — в голосе послышалось возмущение. — Как говорится в одном фильме — «вжик… и ты на небесах». — Впрочем, далеко не все. Мне же приятнее, когда прихожу к естественной кончине. Никаких тебе неожиданностей. Ковыляю, так сказать, вдоль очереди. Некоторым помогаю продвинуться вперёд, хе-хе. А другие сами просят, хватают и хватают. Раз чуть косу не вырвали. Да ты и сам видел.

— Ничего я не видел!

— Да? Ну так всё впереди… Ведь ковыляю-то не одна. Целый хвост бесов… даже вперёд выскакивают. Оттого человек и видит их перед самой смертью. Тьфу, передо мной. Закон природы, — она вздохнула, — увидеть тех, кто ждёт тебя там. — Голос на мгновение умолк. — Не все выдерживают, между прочим. Так что случайная смерть в некотором роде терпимее, — она снова вздохнула.

— А что, — изо всех сил стараясь подавить страх, спросил Сергей, — теждут всех? И только они?

— Всех. Не одни, конечно. Но надежды мало. Ведь там можно надеяться только на остывшую жизнь, убитую вами. А холод — помощник в сохранения тела, а не души. — Она замолчала.

— Да вы никак переживаете? — чуть погодя с удивлением выдавил Сергей.

— Приятного мало. Сказала же: холодно. Костра не развести.

— Вам-то что? Знаете заранее, видели миллионы раз…

— Да одинакового раза-то не было. Привыкнуть не могу. Вы ведь ещё те твари, каждый по-своему. А гоготать, как эти… что идут со мной, не способны. Жаль мне вас. Все знаете, извещены, а валите в одну сторону. Скопом, гуртом, будто слепые.

— В какую одну?

— Сытости, сытости, тёпленький мой. А пресыщаясь, требуете ещё. Али не так?

— Что ж плохого?

— Так ведь отнято у кого-то, рвёте зубами у других. Поди, и сам замечал — вроде двое одинаково симпатичны, слова правильные, а зубы разные. У одного клыкастее. Ясно же. Дом побольше оттого, что кто-то спит в сарае… Закон неотменим! Сколько ни убеждай себя, будто трудом праведным… эх-хе-хе…

— Многие заработали!

— Ну, ну. Я-то считала, что с мозгами. Всерьёз так думаешь?

— Если честно, нет.

— Тогда не ошиблась. Успокоил.

— Но можно и понять — просто… условия жизни… все стараются сделать их лучше. И я хочу, чтобы дети мои не голодали, не жили в бараках. И остальные так. Что плохого?

— Да ведь и так не голодают. И живут в тепле, — раздражённо среагировал голос. — Нет, вы хотите, чтоб ели слаще, чем чужие, а имели больше, чем соседские! Да и многое ещё не помешало бы, правда ведь? Хе-хе, — опять ухмыльнулась она.

— Убивать, что ли, лучше? — возмутился Сергей, на секунду забыв о ситуации. Но тут же поправился. — Что ж плохого, если всё лучше и лучше?

— Процесс-то бесконечен. Порочна цель, а значит, и действия. Построить царство изобилия. Безудержного потребления. Убивающего. Хороша же цель рождения! И все доисторические потрясения мира, вселенские катастрофы и шесть дней творения ради неё? Вот это появляющееся из матери существо — чтобы обожраться?! Тогда бы всех ко мне и сразу. Ан нет! Значит, для другого изваяли вас. Н-да… А вот на них, безудержных, те, хвостатые, потирают руки до крови. Ждут не дождутся. Так что бывает и убивать — лучше.

— Нормально. Приехали. И какая же причина заблуждений?

— Одинакова для всех — зависть. Да, да. Та самая подруга ненависти и троюродная сестра… не помню кого. Насмотришься на вас — совсем память отшибает. Видишь что-то лучшее, чем есть у тебя, хочешь большего, а потом узнаёшь, что другие давно ушли вперед, и по новой, по новой. До бесконечности. Не три, а шесть пар обуви, потом пятнадцать. Разумность отодвинута желанием. Душа — телом. И на всё это растрачивается время, такое необходимое для воспоминаний.

— Воспоминаний?

— Воспоминаний о том, что оскорбили, предали когда-то человека, а значит, себя. Что, оттолкнув, заняли его место на пути к своей цели. О том, что объедаетесь салями на глазах голодающих. Что руки давно почернели от мзды, но вы лжёте себе, что трясутся с похмелья. О подлости, изворотливости, объявляя их умением заработать. Обрыдла ваша одинаковость. Вот и думаю, дай поговорю, может, не понимаю чего?

— И для этого выбрали меня?

— Конечно, нет! Я же сказала, ты можешь выполнить мою просьбу! Ведь интересуешься. Роешь, путаешься. Всё-таки верно, что у вас после сорока лицо на затылке и глазами пялитесь назад.

— Да ладно. Кто это сказал?

— Некий Оливейра. А разве, чем занялся сам, не одно и то же?

— Бред.

— А ты пощупай затылок, и согласишься…

Сергей машинально провёл рукой по голове и тут же отдёрнул.

— Вот видишь… а говоришь, бред. Может, помогу чем?

— Вы-то чем поможете? Да и что это, наконец, за просьба? Вы пугаете меня!

— Так для того и существую! Не радовать же! Впрочем, хорошо. О моей просьбе больше ни слова. Скажу сама! А помочь могу чем… Сам же говоришь, видела смертей больше, чем песчинок в море. Видела людей за три секунды до этого. Разве мало? Живёте-то одинаково, а умираете по-разному… ох, я ж говорила тебе уже. Вот отсутствие практики в диспутах! Давай навёрстывать!

Сергей уловил оттенки требовательности в последней фразе. И хотя всё ещё терялся в догадках, решил не настаивать, сознавая, что происходящее могло быть и хуже. Придя к такому заключению и уже несколько успокоившись, он вернулся к безответному вопросу:

— Так что же может быть хуже убийства?

— Разлад души с умом.

— Я не понимаю, поясни.

— Поди ж, какой скорый! И на «ты» переходишь. Впрочем, валяй, мне нравится… Знаешь, сто пятьдесят лет назад неким Брянчаниновым была написана пьеска — «Совещание души с умом». Всего несколько страниц. Прелюбопытный разговор, надо заметить. В начале душа обращается к уму со словами: «Скорблю невыносимо, нигде не нахожу отрады, ни вне, ни внутри меня. Созерцания мира, неосторожные взгляды на него, неопытная доверчивость к нему привлекли в меня его стрелы, исполнили меня смертельных язв. К чему мне смотреть на мир? Непременно я оставлю его». — А дальше вот, послушай: «Ум мой! Ты — руководитель души. Наставь меня! Введи в меня блаженное спокойствие. Мир и страсти измучили, истерзали». На что ум отвечает: «Неутешительным будет ответ мой. И я вместе с тобою, душа, поражён злом. Как я помогу тебе, когда мне самому нанесены убийственные удары? Поражённый развлечением, я скитаюсь по Вселенной без нужды и пользы. И в этой круговерти я забываю падение мое, бедственное положение мое. В помрачении и самообольщении моем начинаю находить в себе и в тебе, душа, достоинства. Я начинаю искать, требовать признания этих достоинств от лживого мира, готового на минуту согласиться, чтобы после зло посмеяться».

Наступила пауза.

Первым не выдержал Сергей:

— Я не понимаю, к чему ты рассказала мне об этом?

— И то верно. Вот подумала сейчас, сложны будут детали разговора для тебя. Там душа в отчаянии спрашивает, что ей всё-таки делать. Ум предлагает умереть для мира, а она вроде и согласна, но как быть с бессмертием? А тот отвечает, что умертвить в себе мир, то есть пятнадцать пар туфель, значит не умереть, а родиться. В общем, сложно. Но главное, ради чего я вспомнила пьесу, в следующих словах: «Не полагай, душа, что я изъят из приговора. Нет! Чашу смерти я должен разделить с тобою и первый испить её как главный виновник нашего с тобой падения».