Условно пригодные - Питер Хёг

Вершиной знания в школе Биля были естественные науки, то же самое было в воспитательном доме, строго говоря, даже в интернате Химмельбьергхус, при этом математические способности ценились выше всего.

Биль окончил биологический факультет, Фредхой преподавал математику и физику.

Нельзя сказать, чтобы другие предметы не имели никакой ценности. Сам Биль, например, вел уроки истории и мифологии.

Но выше всего ставились знания в области естественных наук.

* * *

Объяснялось это тем, что науки эти не были отягощены человеческой неуверенностью.

Другие дисциплины, даже письменный и устный пересказ, для которых существовали точные правила, были связаны с некоторой неуверенностью. Даже грамматические таблицы Дидериксена не были верны на сто процентов.

Но в периодической системе элементов не было исключений. От простых, несложных веществ шел постепенный подъем к благородным, сложным и редким. Словно это была лестница, каждой ступени которой соответствует положенное увеличение атомного веса и новое вещество.

Прямо об этом никто не говорил, но нельзя было не задуматься над тем, что это напоминает развитие видов. Поднятие от простых, примитивных организмов к сложным и высокоразвитым.

Прямо об этом никто не говорил. Но именно так все было представлено на плакатах – обзор эволюции напоминал периодическую систему. Внизу находился кислород с водородом и амебы, сверху золото и люди, между ними располагались звенья цепи, словно ступени лестницы.

И вся эта лестница была пронизана временем. Самые последние элементы в периодической системе встречаются только в лаборатории – они созданы человеком. На что у эволюции ушло все время до настоящего момента.

Как правило, на физике и математике мы занимались предметами, которые были довольно далеки от нас самих. Поскольку они были либо очень велики, либо очень малы. Как, например, атомный вес вещества или великие астрономические открытия. И тем не менее иногда наука приближалась к нам. Как в тех случаях, когда речь шла о скрытом дарвинизме, золотом сечении насилия и о законе главенствующего значения начала.

О великих естественнонаучных открытиях Фредхой рассказывал, что они были сделаны великими учеными-математиками и физиками до того, как им исполнилось тридцать лет. Это он повторял часто, его излюбленным примером был Эйнштейн: ему было двадцать пять, когда он опубликовал теорию относительности, когда в 1905 году появилась его annus mirabilis, сказал Фредхой,- если хочешь чего-нибудь совершить в жизни, то делать это надо до тридцати лет.

Когда он говорил это, невозможно было не думать о его собственном сыне Акселе. Если тот хочет успеть что-нибудь совершить, то ему надо поторапливаться. Так как ему уже исполнилось тринадцать, а он еще не начал по-настоящему говорить.

Время и числа. Катарина писала мне о них. Она писала об опытах. Не тех, которые она сама проводила. А которые проводили над ней.

2

Через две недели после того, как нас разлучили, нам сообщили, что школа будет проводить психологическое обследование определенного количества детей в каждом классе. То есть речь шла об обычных учениках. О каких-то учениках сверх тех, для которых существовали особые условия и которые уже ходили на обследование или консультации.

Сообщение об этом было сделано письменно и разослано по домам.

Если никакого дома не было или если было невозможно связаться с семьей, то учеников, которым было меньше пятнадцати лет, вообще не предупреждали заранее. Им просто сообщили, что их назначили на обследование.

Тому, кто был старше пятнадцати, письмо вручали лично. Наверное, именно так Катарина и узнала об этом. Она, наверное, получила письмо.

О содержании писем от администрации школы особенно не говорили – так уж было принято. Однако со временем стало невозможно все это скрывать: ведь вообще-то уроки пропускали очень редко, да и то только по записке от родителей, а тут все вдруг почувствовали, что надвигаются какие-то перемены, все сразу заметили, что самые обычные ученики вдруг стали пропускать определенные уроки.

Поговаривали, что они ходят к Хессен.

Но еще до того, как поползли слухи, я это знал. Мне об этом написала Катарина.

«Бине-Симон?»

Это было ее первое письмо. Больше там ничего не было написано. Она передала мне его на участке между первым и вторым этажами, после того как прозвенел звонок и мы стали подниматься по лестнице,- это было единственно возможное место.

Так это и было. Это было единственное место. Те тридцать секунд, с того момента, когда мы уходили со двора и поднимались на второй этаж, где мы расставались и она поднималась выше,- это был наш единственный шанс во времени и пространстве.

Была еще большая перемена. Но в это время риск был слишком велик.

Большая перемена продолжалась с 11.40 до 12.30, первые двадцать минут все сидели в классе и ели бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.

И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.

В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто-нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому-нибудь запрещалось говорить друг с другом.

В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.

В школе Биля такого правила не было. Ведь большинство учеников были из семей, где о них заботились, им нечего было бояться, что о них донесут. У них никогда не возникало необходимости защитить себя, как это бывает, когда ты находишься на границе.

Никто не видел, как кто-нибудь доносил, все происходило незаметно. И все же было понятно, что это случалось довольно часто. Август и Катарина, должно быть, тоже заметили это – в коридоре мы друг с другом не разговаривали.

На лестнице она немного отстала от своего класса. Нельзя сказать, чтобы она коснулась меня. Но я знал, что обнаружу у себя письмо.

Она всегда ходила очень прямо, даже по лестнице. Я был не ниже ее ростом, я это знал. На год, одиннадцать месяцев и четыре дня моложе – я узнал это из ежегодных школьных альбомов,- но не ниже ее, скорее выше. Во всяком случае, если я полностью выпрямлялся,- я как-то попробовал это сделать, но возникли неприятные ощущения вроде судорог, так что я опять стал ходить как раньше.

Я и глазом не успел моргнуть, как она уже прошла мимо. На ней была черная спортивная мужская куртка.

Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.

Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие-то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.

Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.

Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.

«Бине-Симон?»

Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.

Я написал «да».

Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.

Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»