Русский успех. Очерки о россиянах, добившихся успеха в США - Марк Рейтман

Конечно, его три фортепианных концерта часто пользуются успехом; охотно слушают здесь в Европе и Америке его прелюдии и этюды-картины, но… лишь если их не заряжать на весь вечер, а перемежать Чайковским, Моцартом, Бетховеном и Шопеном. И если не случится так, что в городе накануне состоялся бейсбольный матч. Иначе у всех только и разговоров, что о «питчах» и «хомранах», на русском языке неведомых понятиях. А превосходный по-американски концертный зал вместо дамского разноцветья украшен лишь желтыми полотнищами пустых рядов.

Вообще-то публика его ценит преимущественно как пианиста. Его серебристые пассажи, мощные рубато обеих могучих рук и сентиментальное пиано находят отклик в простых слушателях. В коллегах тоже. Лучшие из лучших, Иосиф Гофман и Артур Шнабель ставят его выше себя. Но не всегда и не все. Еще в пору триумфального окончания им Московской консерватории авторитетнейший директор Василий Сафонов не очень ценил его как пианиста. Считали, что он навязывает свою интерпретацию. Так при исполнении Рахманиновым 5-й сонаты Скрябина в 1915 на траурном концерте среди скрябинистов было волнение. Тенор Алчевский, которого держали за фалды, кричал: «Подождите, я пойду с ним объяснюсь!»

Собственно, его пианистская карьера началась лишь где-то в эмиграции или, может, чуть раньше, России времен Первой мировой. А до этого Рахманинов выступал больше как аккомпаниатор певцов и певиц или участник ансамблей. Не его называли лучшим исполнителем его же фортепианных концертов, хотя он неизменно был первым исполнителем.

Рецензент первых концертов Рахманинова в Бостоне с иронией пишет о тысячах верных Рахманинову болельщиков, что ездили за ним и посещали все его концерты в надежде услышать на бис прелюдию до-диез-минор, которая хорошо расходилась на невзыскательную толпу, а артист все не играл и не играл ее, выжимая из публики аплодисменты. Сергей Прокофьев упрекал Рахманинова в том, что он обеспечивает грандиозный успех своим концертам, подбирая проигрышные куски у разных авторов, но избегает, тематических программ.

Рахманинов и сам часто критичен к своей игре и невысоко ставит мнение публики. Например, он писал о концерте в Лондоне в 1928 г., который понравился строгому английскому критику: «Зал был заполнен примерно на три четверти. Я имел очень большой артистический успех, но играл так себе». Его душа не открыта каждому, она защищается от чужих эмоций, «баррикадируется», как сказал о нем композитор Александр Черепнин, поэтому многие критики считают его исполнение сухим и холодным.

А некоторые знатоки прибегли к сложной фигуре умолчания, чтобы никак не высказаться о его игре. Например, Генрих Нейгауз, многолетний патриарх русской пианистической школы, которому в Москве буквально смотрели в рот, в своей книге о современном пианизме дает оценку очень многим артистам. «Правда, – пишет Нейгауз, – я никогда не слышал Рахманинова.» И, дескать, ничего не могу о нем сказать. Но позвольте, господин Нейгауз, почему вы его никогда не слышали? И на пластинках тоже? Ведь техника звукозаписи к концу жизни Рахманинова весьма усовершенствовалась, а его компактные диски популярны и сейчас. Каждый может послушать их и вынести собственное суждение. Таким образом, кажется, удается приоткрыть тщательно скрываемую тайну: по мнению многих, Рахманинов, в действительности, был средний пианист. Это восторженная и не очень искушенная американская публика сотворила из него гения пианизма. Чтобы написать этот очерк я заново прослушал много его записей. (Скорее наоборот, я взялся за эту статью, потому что хотел прослушать много записей в приятной уверенности, что занимаюсь делом). И нигде в прослушанных записях исполнения его концертов он не поднимается до высот Святослава Рихтера, Владимира Горовица и Вана Клиберна. Эту тривиальную для музыкантов истину, мне кажется, пора донести до рядовых слушателей. Но это нисколько не умаляет величия Рахманинова а композитора. Наоборот, публика часто бывала заворожена присутствием любимого автора, он магнетизировал ее обаянием своей личности и верно играл ноты. Так что не будем журить западную публику за субъективность ее оценок. Но отметим, что русская публика была строже.

Юрий Нагибин написал в дневниках, что Рахманинов был не признан по достоинству при жизни как композитор. Это неверно: он имел огромный успех, если, разумеется, не сталкивался с принципиальным неприятием. Пример последнего – старый Лев Толстой, который спросил у него: «Скажите, вы думаете, ваша музыка кому-нибудь нужна?» Но Толстой в то время полностью отрицал даже собственное творчество. И трудно было надеяться, что для Рахманинова он сделает исключение.

А вот в чем Рахманинов определенно недобрал западной славы, так это в романсах. Смотришь на здешних многочисленных (куда больше, чем в России – белые, желтые, но никогда – черные) любителей серьезной музыки и думаешь: как же Ты обеднили себя оттого, что не услышать вам никогда «Весенние воды», «Сирень», «Сон», «Я пять одинок!», «В молчанье ночи тайной», «Здесь хорошо»! Какой богатейший мир жизненных соков, подлинных чувств, от вспышек бешеных страстей до нежных дуновений еще не окрепших эмоций! Все это начисто закрыто западному слушателю нелепым и оттого еще более жестоким запретом на переводы текстов вокальных произведений, который чтят на Западе так же неукоснительно, как принцип правоты коммунистов в социалистическом реализме. Да еще и общим упадком интереса к вокальной культуре, быть может не без связи с первой причиной. Ведь романсы не терпят малейшего акцента. Между тем весьма популярен в Америке «Вокализ» Рахманинова, романс без текста, звучащий одинаково на всех языках.

В целом Рахманинов и советская власть друг друга почти не доставали. Рахманинов в явной форме белогвардейцев не славил, а «упадочнический» пессимизм ряда его романсов можно было и простить ему, приписав беспросветности проклятого прошлого, в котором проходила его жизнь в России. Но Рахманинов не делал секрета из своей нетерпимости к авторитарному режиму. Наконец, как-то композитора прорвало. И это была не коллективизация и не процессы над русскими инженерами-интеллигентами, а чудовищная, я бы сказал даже преступная привязанность деятелей демократической культуры к кремлевским пирогам. Ему могли бы попасться Бернар Шоу или Ромэн Роллан, Лион Фейхвангер или Теодор Драйзер, но попался, парадоксальным образом восточный гуманист Рабиндранат Тагор. Правда надо признать, что фигура «праведного старца» в традиционном индийском балахоне, поющего с пионерами их бодрые песни и не замечающего ни несчастных раскулаченных крестьян, ни ограбленных рабочих, раздражала не только его, но даже ко всему притерпевшихся Ильфа и Петрова – они его высмеяли в «Золотом теленке». Короче говоря, подписал Рахманинов гневное письмо по поводу визита высокоученого дервиша в Москву, опубликованное в «Нью-Йорк Таймс» 1 января 1931 г. Вместе с ним письмо подписали его друзья, профессор-химик Иван Остромысленский и сын Льва Толстого Илья. Это вторжение музыканта в мир политики вызвало недовольное ворчание в американских музыкальных кругах, где многие подумывали о скорых гастролях в России; ведь уже шли разговоры о грядущем признании России Америкой, а Рузвельт вскоре его осуществил. И напоминание о пытках в ГПУ казалось этим кругам неуместным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});