Рыдания усопших (сборник) - Людвиг Павельчик

Кто это? полюбопытствовал я, когда гневный блеск его глаз начал стихать.

Да так, одна… уклончиво ответил мой провожатый, всем своим видом показывая, что тема разговора ему неприятна.

Я вижу, она тебя испугала? продолжал допытываться я совершенно бестактно.

Не в этом дело.

В чем же?

Просто… одна из них уже живет в моей душе, и ей я верен! последовал высокопарный ответ, и глаза Хегле осветились странной смесью эмоций.

Покажешь мне ее?

Не могу. Она живет у моря, и к ней нет дороги.

И ты не можешь ее забыть?

Забудешь тут… Ведь это именно она выдала мне путевку на переселение сюда, а сама осталась там!

В его голосе зазвучала горечь, и я решил не мучить больше несчастного влюбленного, хоть и ровно ничего не понял из того, что он сказал, кроме того, пожалуй, что нравственные идеалы этого парня бесконечно выше моих собственных.

Площадь перед замком заполнилась людьми. Все в ожидании смотрели на массивные, испещренные замысловатыми письменами и рисунками ворота, которые вот-вот должны были открыться. По всему было видно, что большинству собравшихся не впервой такие приемы, и лишь я не имею понятия о том, что ждет меня в замке. В толпе я заметил бородача, виденного нами недавно у границы Графства, вид у этого человека был потерянный и жалкий, он не прибился ни к какой компании и стоял один, переминаясь с ноги на ногу и явно чувствуя себя не в своей тарелке. Я вспомнил свой первый день в новой школе, когда единственными знаками внимания со стороны моих будущих товарищей были насмешки и язвительные замечания, и посочувствовал печальному старику. Как ни крути, а Хегле все же пекся здесь обо мне, бородач же, похоже, был один-одинешенек. Я хотел было подойти к нему и заговорить о чем-нибудь, но в этот момент ворота замка начали открываться, и все мое внимание переключилось на них.

Когда створки ворот, распахнувшись, замерли, горожане не спеша потянулись в освещенную множеством факелов утробу замка. Никакой прихожей не существовало, входивший сразу же оказывался в огромном, лишенном окон овальном зале с выложенным гранитными плитами полом, в середине которого высился огражденный цепями помост, напоминающий алтарь. Ближайшая к входу часть помоста была ярко освещена, дальняя же утопала во мгле, словно свет факелов не осмеливался проникнуть за невидимую преграду. Такая игра света и тени была довольно необычной, и я невольно начал гадать, в чем же фокус.

Понемногу люди, руководимые каким-то внутренним импульсом, расступились и стали вдоль сырых, испещренных ручейками влаги, стен, оставив середину зала свободной. Хегле тоже потянул меня за рукав и указал на специально отведенное место у самых ворот, откуда я чуть позже должен был прошествовать к алтарю для обряда посвящения. Оглядевшись, я вдруг увидел с другой стороны прохода Оле, по-прежнему окруженного его хлопотливыми стариками, которые, впрочем, теперь вели себя спокойно, поддавшись величественности момента. Я хотел было окликнуть приятеля, но не стал делать этого – слишком уж неприступный и гордый был у него вид. Я не знал, заметил ли он меня, но имел все основания полагать, что наша встреча не принесет ему особой радости.

Впустив всех без исключения, створки ворот снова закрылись, а откуда-то сверху, из темноты, донеслись звуки колокола, извещающего о начале праздника посвящения. Высоко, под невидимыми сводами замковой залы захлопали крылья, и гулкое эхо этих звуков прокатилось, проаукало по всему зданию, повергнув собравшихся в состояние священного ужаса. Я, помню, замер, ноги мои стали ватными – я почти не чувствовал их, и ожидание чего-то необычайного и неминуемого заполнило все мое существо, пульсируя в голове неясной радостью. Должно быть, то же самое чувствует человек, когда рождается…

Я почему-то знал, что нужно смотреть на помост, и, напрягши все свои органы чувств, впился взглядом в его неосвещенную часть. Какое-то время я ничего не видел, но потом старания мои были вознаграждены: из пятна мглы проступили две внушительные фигуры, с царственной осанкой восседающие в своих массивных, с высокими, украшенными причудливой резьбой спинками, креслах. Поначалу это были лишь размытые, скорее угадываемые, чем видимые, силуэты, но по мере того, как освещенность тронного помоста менялась, фигуры правителей становились все более реальными, почти осязаемыми.

Тех, кто столь величественно предстал взорам своих подданных, я неведомым образом узнал сразу, словно они были моими старыми знакомцами: седовласый, несказанно старый Граф с запавшими глазницами и мутным, усталым взглядом из-под прикрытых век, и его грациозная половина, до кончиков пальцев облаченная в черное – прямая, чопорная и угловато-опасная, словно ножницы. Платье ее словно влитое обтягивало худые бедра, прямой, без малейших признаков украшений воротник поднимался, на средневековый манер, выше головы, а бесподобной бледности лицо не несло ни следа эмоций, более всего напоминая застывшую маску японского театра. Одним словом, я сразу понял, что передо мною – Графиня.

Замерев на границе света и тьмы, пара властителей Графства позволила присутствующим вдоволь насладиться своей величественностью и мощью, прежде чем старый Граф, с видимым усилием опершись своими большими, костлявыми руками на подлокотники трона, поднялся и, чуть выступив вперед, обвел глазами зал. Замершие вдоль стен люди не смели шелохнуться, скованные почтительным восторгом, и звон колокола, предварявший церемонию, вдруг стих, позволив воцариться абсолютной тишине, которой не бывает во внешнем мире, наполненном жизнью.

Наконец, насладившись произведенным эффектом, Граф нарушил молчание, произнеся слабым, сиплым голосом тяжелобольного человека:

Подведите для посвящения…

В толпе зрителей послышался шорох и две ничем не примечательные особы мужского пола, в которых я определил представителей графской челяди, вышли в середину зала, ведя под руки какую-то тощую, согбенную старуху, настолько древнюю и немощную, что она вряд ли понимала, где находится и что происходит вокруг нее. Ее белесая от бесконечных стирок юбка была такой длинной, что скрывала ее ноги до самой земли, но шарканье подошв старухи о каменный пол было все же хорошо слышно. Голова ведомой находилась ниже уровня плеч, руки ее заметно тряслись в пляске святого Витта, и весь ее облик являл собою Старость.

Сопровождающие подвели старуху к самому помосту и, удостоверившись, что та может стоять без поддержки, отступили в тень. Фигура Графа, по сравнению со щуплым старушечьим тельцем казавшаяся просто огромной, нависла над нею, и властитель, прошептав несколько слов, которые мне не удалось разобрать, возложил руки на седую голову посвящаемой. Когда же он отнял их, старуха, к моему изумлению, вдруг словно ожила, выпрямилась и, освобожденная от немощи и недугов, повернулась к собравшимся. В широко раскрытых глазах ее теперь блестели разум и лукавство, радостная улыбка оживляла старческие черты, а вокруг лба блестела ленточка – знак подданства Графу, которую тот успел ей ловко повязать. От помоста бабка прошествовала уже сама и, довольная произошедшим, смешалась с толпой созерцателей торжества. Старый же Граф, окончив на сегодня свою миссию, отступил назад и вновь занял свое место на троне, где тут же погрузился в полудрему.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});