Лёвушка и чудо - Андрей Балдин

Еще одно здравое рассуждение: несомненно, Толстой не раз наблюдал это явление темного сентябрьского тумана. Тем более что постоянно сиживал на своей любимой скамейке. Наблюдал, знал, откуда он берется и куда уходит на рассвете — куда, кстати? Этот вопрос пока остался без ответа.

Нужно будет пойти туда на рассвете.

Допустим, Лёвушка не раз видел этот страшный туман, приготовленный как подарок природы к его дню рождения. И уж наверняка его видел старший брат Николай. Так еще интереснее, с Николаем; допустим, этот юный мифотворец прежде Лёвушки видел туманную гору — уж он-то не упустил бы случая сочинить по этому поводу нечто пугающе завораживающее. Увидел, сочинил и угостил своего меньшого братца сказкой о бродящей горе, которая является ко дню его рождения, чтобы — что? Нужно додумать, что может сотворить эта жуткая гора с мальчиком, которого она застанет в полночь на краю залитого туманом поля.

Хороша, однако, эта детская карта Лёвушки. Она нарисована на изнанке внешней, взрослой карты. Гора была помещена на другую (теневую, оборотную) сторону Ясной Поляны.

Так же, как на внешней карте расставлены белые пункты, которые я считал, начиная с белой больницы, белой школы, белых башен на входе и так далее, на другой, оборотной карте расставлены пункты темные. Они связаны общей логикой, их соединяют невидимые водные токи; от одной к другой бродят одушевленные облака тумана.

XXI

Наутро я поднялся чуть свет; ночное приключение с бродящей по холму темной горой не шло из головы (видение на могиле меня нисколько не беспокоило, напротив, этот сюжет был благополучно закрыт, нашел свое место в романе-атласе Ясной Поляны).

Откуда вышел тот туман? Этот вопрос остался не решен.

Солнце уже готово было подняться, нижний край неба просветлел.

Я оделся и вышел на улицу. Внизу, у земли, воздух был еще сер, полупрозрачен и холоден.

Перед гостиницей прогуливался писатель Владимир Березин[40].

— Куда это вы собрались в такую рань, сэр? — спросил он немного напыщенно. Мы уже были на «ты», но временами Березин переходил на торжественный тон — так, играя. Он был с алюминиевой клюкой, шагал медленно и трудно: поправлялся после тяжелой травмы. Его в Москве сбила машина, и он несколько месяцев лежал в больнице. Нога от колена вниз была раздроблена. «У меня там был суповой набор», — говорил Березин. Несколько раз ему собирали и разбирали ногу, наконец собрали, она как будто срослась, но ходить пришлось учиться заново.

Я в двух словах рассказал ему о наших ночных похождениях, о могиле, о скамейке на краю поля, спиной к полю, о темной горе. О том, что я что-то важное недосмотрел (сбежал со страху) и вот теперь иду досматривать, на месте ли гора, куда она должна деться, наверное, за холм, и далее — что там за холмом?

Березин вмиг потерял всю свою торжественность.

— Гады! — сказал он с чувством. — Почему меня не позвали?

Куда его звать, когда он еле ходит? Ночью, по этим кочкам. Но вслух сказал другое:

— Тебя не было в кафе. Там только Василий был, мы поговорили и сразу пошли в усадьбу.

Так и было, я его не обманывал.

— Сволочи, — продолжил он, не слушая меня и не веря ни одному слову. — Ненавижу. Никогда в жизни вам этого не прощу. Пошли сейчас же смотреть на твой туман.

Отчего они так страстны, когда речь заходит о секретах Ясной? Писатели — чуткие люди, они понимают, что это священное для них место не вполне разведано, даже, как показывает опыт, и вполовину не разведано, — вот так, по-детски. Другое дело, что их интересует свое, взрослое, не водные источники и хождения туманов, но источники слов, туманы прозы.

Мы пошли в обход, по асфальту: нельзя с такой ногой прыгать через ручей и далее брести по полю, только что вспаханному. Пошли медленно, и потому солнце нас опередило. Когда мы прошли за ограду и поднялись на холм и достигли любимой толстовской скамейки, оно взошло за спиной ярким красным шаром, в одну минуту преобразив окрестности. Верхи дерев расцвели золотыми красками; туман, и без того рассеянный, дрогнул и начал отступать, скоро уходя за холм, растворяясь с каждой секундой.

Погоняемые солнцем, мы перевалили за холм и спустились в низину.

Перед нами вилась речка, узкая и черная. Воронка — тогда я впервые увидел эту волшебную речку. Внизу, в центре композиции, ее пересекала тропинка; через воду был перекинут небольшой мостик.

Мы подошли поближе. Чем-то был замечателен этот мостик. Небольшой, узкий, собранный из светлых дощечек, как будто оструганных и отшлифованных вручную. Ничего особенного. Между дощечками темнели узкие щели.

И в эти щели, собираясь со всех сторон тонкими светлыми токами, словно в отверстия водосточной решетки, быстро стекал туман. В одну точку, спрятанную куда-то под мостик, он всасывался, затягиваемый невидимым и бесшумным насосом. Один миг — и не стало тумана. Как будто тонкий, узкий хвост неведомого зверя мелькнул и втянулся.

В воронку.

В Воронку.

Вот откуда вышла та полночная гора-бездна. Из этой малой воронки. В нее и ушла.

Про зверя с белым хвостом. Спустя три года мы опять были в Ясной (приехали писатели в сентябре, в толстовские дни). Добрели до Воронки[41], переправились на тот берег и уселись на траву порассуждать еще немного о чертеже толстовской усадьбы: здесь, в точке мостика, обнаруживается ее северный полюс, важнейшая точка в Лёвушкином устройстве Ясной. И вдруг на наших глазах из щели между дощечек мостика высунулась маленькая голова на тонкой светлой шее. Это была ласка. Создание изящное и, видимо, не боящееся людей. Ласка оглянулась по сторонам, потом уставилась на нас черными бусинами-глазками. Мы замерли. Несколько секунд нас изучал зверь из воронки Воронки и затем молниеносно исчез.

Втянулся.

XXII

Карта Лёвушки рисуется на изнанке Ясной Поляны. Она есть возражение миру взрослых: в ней все построено наоборот, от противного.

На этой карте Ясная не холм, а минус-холм — яма, кратер, лунка. В нее, Лёвушкину яму, то и дело погружаются герои его романа. Тонут или спасаются. Мы не различаем причины этого их качания — вверх-вниз, под воду и из воды, из помещения бытия в небытие и обратно.

Сюжет языческого утопления-спасения очень важен для Толстого — взрослого, «черченого» Толстого.

Самое время вспомнить о нем.

Когда-то он уехал из Ясной Поляны; ему было восемь лет, его детские мифы все были живы.

Восьмилетний призрак Лёвушки остался в ней. Не меняясь, он бродил по ее плюс и минус пространствам, не взрослея, не изменяя своей вере. Взрослел Лев где-то там, за пределами Ясной.

Он вернулся сюда ненадолго, затем вновь уехал. Очень важно вот что: все это время он вспоминал и записывал свои воспоминания о детской жизни. Оттого, что он принялся писать их сразу после смерти отца с единственной целью вернуть его, извлечь из прошлого с помощью тотальных воспоминаний, возраст героя его записок не менялся. Лёвушке как было, так и оставалось восемь лет.

И вот выросший, взрослый Толстой (1855 год, ему двадцать семь) возвращается в Ясную окончательно. Он много старше восьмилетнего Лёвушки. Он гораздо опытнее его в расчете и сочинении. Игры Лёвушки для него не более чем исходный материал в его большем по знаку сложности творчестве. Однако этот невзрослеющий мальчик в чем-то сильнее его. Понятно в чем: в вере, вере в чудо.

Большой Толстой снисходителен к Лёвушке, своей меньшой половине. До времени он позволяет этой своей половине веселиться, охотиться на зайцев и волков, однако рано или поздно прекращает эти детские игры.

Иногда он наказывает не в меру расшалившегося Лёвушку.

В «Войне и мире» хорошо заметны эти перемены, переходы от детского праздника к серьезности, а то и к наказанию (героя или самого сочинителя).

Так заканчиваются веселые Наташины Святки.

Мы уже следили за этими чудными Святками, за их опасной языческой глубиной. Чем они закончились?

Взять хотя бы Соню. В тот вечер Святок она приняла всерьез Наташину игру. Поверила Наташе, оттого что очень хотела поверить в то, что нынче ночью ее судьба может перемениться. И, очертя голову (тут вместо «черта» нужно подставить «Лёвушку», Льва, и выйдет — полевев головой), она бросается в омут Святок. «Меняет пол», одевшись гусаром, мчится по снежной (подводной) дороге в Мелюковку, которая вовсе не Мелюковка, но странное зачарованное царство, Ясная Поляна с изнанки, и там веселится и пляшет. Наконец, позабыв страх, она идет к сараю слушать домового, то есть — на самое дно мира, где пространство перевернуто: снизу светло и весело, вверху черно и скучно. Этим «подводным» подвигом Соня добывает себе фантомного жениха — Николая, переодетого карнавальной барыней в фижмах.