Философия бунта - Эдуард Баталов

Поскольку «негативная диалектика» претендует на то, чтобы выйти за пределы чистой деятельности духа, вторгаясь в сферу политической практики, то и ее критический анализ предполагает выход за пределы чисто логической ее оценки, выявление ее социально-политической сущности, тем более что в ней оказывается зашифрованной судьба ее создателей и приверженцев как типичных представителей типичного для переломного периода развития капиталистического общества разряда буржуазной интеллигенции.

«Негативная диалектика» была воплощением трагической судьбы ее создателей и представляемого ими поколения западноевропейской – прежде всего немецкой – интеллигенции. Говоря об Адорно, можно согласиться с тем, что он «в точном смысле слова сын порывистых и томительных, до краев наполненных разочарованиями и надеждами 20-х годов, определивших интеллектуальный и психологический облик послевоенного и послереволюционного поколения на Западе… В Западной Европе дух революционного отрицания не смог реализовать себя на практике… революции в Венгрии и Германии, подавленные в зародыше, не успели развернуть своих потенций, и мефистофелевский диалектический «дух отрицания» снова должен был вернуться в область сознания, в заоблачные высоты культуры и искусства – туда, где он обретался дотоле и где теперь ему, отведавшему от древа жизни, вкусившему живой плоти, было гораздо теснее и невыносимо томительнее, чем раньше» [62]. Таков был общий духовный климат, в котором складывалось мировоззрение и Адорно, и Маркузе, и Фромма, и многих других философов, при всей своей «критичности» вместе с тем недостаточно критичных, чтобы самим выйти в своей деятельности за пределы сферы чистого духа.

«Негативная диалектика» не есть ни новая интерпретация гегелевской диалектики, ни вместе с тем простое подражание какой-либо современной философской школе. Это прежде всего способ самовыражения левого радикала как «индивида-в-ситуации», экстраполирующего эту ситуацию на всю социальную реальность и возводящего связанный с нею эмоциональный настрой в ранг не только нравственного категорического императива, но и чуть ли не всеобщего закона социального бытия. В этом пункте, пожалуй, явственнее всего просматриваются экзистенциалистские корни общеметодологических посылок «негативной диалектики» [Эти корни отчетливо проступают, например, в следующем высказывании Маркузе: философия есть «научное выражение определенного человеческого поведения, точнее, поведения перед лицом существа и существующего в целом, через которое часто историко-социальная ситуация выражается более четко и глубоко» [63].]. Но когда теоретическая позиция оказывается всего лишь способом самовыражения ее творца, то историческая судьба такой позиции разделяет, как это часто бывает, его собственную печальную судьбу. Воспринимаясь как теоретическая установка, «негативная диалектика» в сфере политического мышления может ориентировать лишь на эскапизм и нигилизм, либо, когда под воздействием какого-то импульса подобные настроения выливаются в практические действия, на анархистский бунт. Но перед лицом опирающейся на силу оружия и традиции консервативного мышления системы диктатуры господствующего класса (прежде всего в лице буржуазного государства) бунт оказывается бессильным. И если активистские настроения не «снимаются» в сознательной, организованной, целенаправленной борьбе, то бунт очень быстро «выдыхается», а обессиленные и разочарованные бунтари «сдаются на милость» того самого «истеблишмента», который они еще вчера пытались сокрушить.

Не рассматривая детально вопрос о том, каков реальный социально-политический эффект движения «новых левых» в 60-х годах, можно с уверенностью сказать, что тактика бунта, как политического оружия, тактика действий, построенных в соответствии с принципами чистого отрицания, себя не оправдала, – она показала неспособность ниспровергнуть не только политические, но и культурные институты развитого капиталистического общества и заменить отношения господства и подчинения качественно новыми. Бунтари в большинстве своем «уселись за парты» и стали внимать прежним профессорам и подчиняться репрессивным законам буржуазного государства. И если движение протеста все же дало какой-то эффект, то прежде всего там, где оно развивалось вопреки «негативно-диалектическому» принципу. Ну а «критическая теория»? По меткому замечанию одного автора, «критическая теория», воздвигнутая на фундаменте «негативной диалектики», попросту «вознеслась на небеса. Но на небесах революций не бывает. Они, небеса, – это всего лишь голубая дымка и лунный свет».

Зато «на небесах», т. е. в мире искусства, «негативная диалектика» чувствует себя более уютно, чем в сфере политики.

Это признают и сами адепты «критической теории». Маркузе и особенно Адорно всегда взирали на возвышенный мир искусства и литературы как на «чистую сферу» реального воплощения «негативной диалектики», осуществляемого прежде всего художественным «авангардом», к которому они относили таких мало похожих друг на друга художников, как Малларме, Бодлер, Бретон, Брехт. Именно у них, полагали Маркузе и Адорно, «диалектический и поэтический языки встречаются на общей основе. Общим элементом является поиск «аутентичного языка» – языка отрицания, как Великого Отказа принять правила игры краплеными картами. Поэзия есть способность отрицания вещей, сила, которую Гегель требовал, как это ни парадоксально, для всякой аутентичной мысли» [64]. Однако как теоретическая установка «негативная диалектика» не работает и на эстетическо-художественном уровне, поскольку она ориентирует на элитарное, неконтактное искусство. Но такого рода «отрицательное искусство» – искусство, построенное на принципе «тотального» отрицания, не дает потребителю никакого ответа на вопросы, которые перед ним ставятся, оно оставляет этого потребителя наедине с самим собой, со своим расторможенным сознанием, не имея никакой уверенности в том, что порождаемый им «шок» заставляет его пересмотреть свои прежние ценности. Сорвать покров с «неистинного мира» и показать, как он отвратителен, – этого все же слишком мало, чтобы сделать мир лучше, чем он есть.

Возникнув не как теоретическая установка, а как своего рода метафора [Недаром Ю. Хабермас выдвигает предположение, что отношение к «Великому Отказу» как к теоретическому принципу – плод заблуждения сторонников и критиков Маркузе, как, впрочем, и нечеткости изложения «негативным диалектиком» своих взглядов: «Великий Отказ» – не более «чем выражение определенной ориентации, но вовсе не теоретическая позиция» (см. 65).], «негативная диалектика» возвращается к своему первобытию, так и не пожав плодов на ниве социального творчества, не обретя продуктивной силы в качестве теоретического принципа. А «негативный диалектик», испытав всю меру разочарования в окружающем его мире и так и не найдя с ним контакта, остается в замкнутом мире небесной «поэзии», из которого, пользуясь выражением Гете, он не сумел перебросить мост в мир «правды». 

Глава III ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОГО КЛАССА

1. XX век: «отложенная» революция?

Идея о превращении «развитого индустриального общества» в «тоталитарное общество» и акцент на «тотальном» отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об «исчезновении» в этом обществе революционного «агента исторического процесса», о «дереволюционизации» рабочего класса. «В капиталистическом мире, – пишет автор «Одномерного человека», – они (буржуазия и пролетариат. – Э. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции» [66].

Тезис об «утрате» современным промышленным пролетариатом Запада революционной роли лежит в основе леворадикальной идеологии 50-60-х годов. Само возникновение движения «новых левых» во второй половине прошлого десятилетия было в известной мере порождено пессимистической оценкой определенной частью буржуазной интеллигенции революционной перспективы на Западе и неверием ее в рабочий класс как в силу, стремящуюся к радикальным преобразованиям и способную довести их до конца. Пессимистическая оценка роли американского рабочего класса получила отчетливое выражение уже во взглядах Райта Миллса, распространившего эту оценку на рабочий класс всех развитых стран.