Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падуро

Наконец он увидел, как Карина с двадцатиминутным опозданием проехала мимо по противоположной стороне улицы, развернулась на следующем перекрестке и подрулила к тротуару, где стоял Конде, а попутный ветер указывал им многообещающий курс в черное сердце города.

— Давно ждешь? — виновато спросила Карина и обожгла ему щеку поцелуем.

— Нет-нет. Для женщины даже трехчасовое опоздание считается нормальным.

— Ну что, ты уже успел раскрыть какое-нибудь преступление? — улыбнулась Карина, заводя мотор.

— Послушай, это не шутка, я в самом деле служу в полиции.

— Да знаю — в уголовной полиции, как Мегрэ.

— Ты опять за свое.

Карина резко рванула с места, и небольшая машинка подпрыгнула от неожиданности и помчалась на полной скорости по почти пустой улице. Конде мысленно вручил свою душу во власть Господа, что благословил пальмовый листок, подвешенный на зеркало заднего обзора, и невольно вспомнил Маноло.

— А все-таки, куда мы едем?

Одной рукой Карина вела машину, а другой то и дело поправляла непослушные рыжие пряди, падавшие на глаза. Ей дорогу-то видно вообще? Косметика на лице была наложена продуманно и старательно, а платье окончательно лишило Конде душевного равновесия: розовые цветы на зеленом фоне, просторное, хорошо продуманного покроя: внизу закрывает колени, а сверху вырез — сзади по всей спине и спереди до самого начала маленьких грудей. Карина посмотрела на него, прежде чем ответить, и Конде думал, что эта женщина перед ним — слишком женщина и ему предстоит влюбиться в нее безоговорочно и бесповоротно; по ощущению в глубине души он знает, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Тебе нравится Эмилиано Сальвадор?

— В смысле хотел бы я на нем жениться?

— А ты, оказывается, еще и остряк?

— Девушка, если хотите знать, я выступал в цирке в роли полицейского-клоуна. У меня был номер — допрос слона. Публика очень веселилась.

— Ладно, серьезно, если тебе нравится джаз, можем поехать в «Рио-клуб». Там сейчас играет группа Эмилиано Сальвадора. У них для меня всегда найдется свободный столик.

— Ради джаза готов на все, — согласился Конде и сказал себе, что да, пожалуй, самое время сейчас сыграть вольную импровизацию оркестру его жизни, который до сих пор подчинялся нотным строчкам, расписанным каким-то великим маэстро и почти не оставляющим пространства для вариаций.

Из машины город выглядел не столь грязным, более уютным и безопасным, хотя одновременно зарождалось сомнение в достоверности этого навеянного обстоятельствами впечатления. Не будь лохом, Конде, напомнил он себе, ты всегда обязан сомневаться. Но не мог не отдаться ощущению счастья, покоя и покорности, а еще подсознательной уверенности, что ему не суждено бесславно погибнуть в автокатастрофе и что ни Лисетта, ни Пупи, ни победа над Каридад Дельгадо, ни выпады Фабрисио, ни упреки Ржавого Кандито не имеют существенного значения для этого неудержимого движения к музыке, к ночи и — это он знал абсолютно точно — к любви.

— Тогда мне придется поверить, что ты полицейский. Полицейский из тех полицейских, что стреляют, сажают в тюрьму и штрафуют за неправильную парковку. Расскажи мне о себе, чтобы я могла тебе верить.

— Жил когда-то на свете мальчик, хотевший стать писателем. Жил тихо-мирно в доме не слишком спокойном и даже не слишком красивом, но который мальчик научился любить с малых лет, — недалеко отсюда, где, как любой нормальный мальчишка, он гонял по улице мяч, ловил ящериц и наблюдал, как его дедушка, которого тоже очень любил, готовит к поединкам бойцовских петухов. Однако не проходило и дня, чтобы он не мечтал стать писателем. Поначалу ему хотелось подражать Дюма — тому, настоящему, Дюма-отцу — и сочинить что-нибудь замечательное, вроде «Графа Монте-Кристо». Но позже он вконец рассорился с подлым Дюма из-за того, что тот написал продолжение истории Мерседес и Эдмона Дантеса, озаглавив его «Рука мертвеца», где низко мстит им за возвращенное счастье и разрушает все прекрасное, что создал в своей первой книге. Мальчик упорно продолжал искать и находить себе новые образцы для подражания; среди них были Эрнест Хемингуэй, Карсон Маккаллерс, Хулио Кортасар и Дж. Д. Сэлинджер, который пишет такие скупые и потрясающие истории, как рассказы про Эсме или братьев Гласс. Однако история нашего мальчика напоминает биографию любого романтического героя; жизнь подвергла его испытаниям — и не всегда испытания являлись в виде огнедышащего дракона, исчезнувшей чаши Грааля или поиска собственной личности, некоторые представились в кружевах лжи, другие прятались в глубине неизлечимой боли, некоторые принимали форму сада с расходящимися тропками, и ему приходилось выбирать неожиданный путь, который уводит его от красоты и воображения и швыряет в мир злодеев, одних только злодеев, среди которых он вынужден существовать, будучи уверенным, будто сам он — хороший и его миссия — помочь воцариться добру. Однако мальчик — который вообще-то уже давно не мальчик — все еще надеется, что однажды ему удастся вырваться из подстроенной судьбой западни и вернуться в тот самый изначальный сад, чтобы отыскать вожделенную тропку. А пока остаются позади хиреющая дружба, умирающая любовь, а также многие дни, месяцы и годы хождений по городским клоакам, как те, что описаны в «Парижских тайнах». Мальчик одинок и, чтобы не чувствовать себя слишком одиноким, в любую свободную минуту навещает друга. Тот обитает в сырой и холодной мансарде и не может покинуть ее даже ненадолго, потому что парализован — с тех пор как плохие парни подстрелили его на войне. Он был мальчику настоящим другом. Лучшим другом, настоящим кабальеро, победившим во многих сражениях за справедливость, а самого ранили подло, связав ему руки и заткнув рот кляпом. И теперь жизнь его сломана. Так вот, каждый вечер мальчик навещает своего друга и рассказывает ему обо всем, что с ним приключилось: о ежедневной войне со злом, о своих радостях и печалях… А однажды признается ему, что, кажется, повстречал свою Дульсинею — не из далекого Тобосо, а здешнюю, из Ла-Виборы, — и что у него вновь возникло желание писать. Более того, он уже описывает счастливые воспоминания детства и ночные терзания, и только потому, что эта принцесса, его Дульсинея, окутала его волшебным сиянием любви, способной вернуть ему мечту, сделать доступным самое сокровенное… А финал этой истории будет счастливым: мальчик, который уже далеко не мальчик, со своей Дульсинеей как-то вечером едет послушать музыку через весь вечерний город, озаренный огнями, переполненный улыбающимися и дружелюбными прохожими, которые приветствуют их, потому что бережно относятся к чужому счастью. Они танцуют весь вечер до того самого мгновения, когда часы пробьют двенадцать раз, он объясняется ей в любви, говорит, что она ему дороже, чем любая литература, и он видит ее во сне чаще, чем ужасы прошлого, а она отвечает, что тоже любит его. С тех пор они живут вместе долго и счастливо, у них много детей, а он пишет много книг… Это, конечно, в том случае, если не вмешается злой колдун и после двенадцатого удара часов Дульсинея не исчезнет насовсем, даже не потеряв хрустальной туфельки. И мальчик никогда не узнает ответа на вопрос: какой же все-таки у нее размер обуви? Вот так заканчивается эта странная история.

— Что в этом рассказе правда, а что вымысел?

— В нем все правда.

Она задала свой вопрос во время перерыва, взятого музыкантами, глядя ему прямо в глаза. Он наливает ром в оба стакана и добавляет ей лед и колу. Освещение в зале убавили; наступившая тишина вызывает чувство облегчения, с которым трудно освоиться. «Рио-клуб» забит до отказа, все столики заняты, лучи подсветки окрашивают в янтарный цвет облако табачного дыма, плавающее под потолком в безуспешных поисках выхода. Конде смотрит по сторонам на полуночников, слетевшихся сюда ради выпивки и джаза, который, кстати, казался ему слишком резким и шумным; а он любил классику в стиле Дюка Эллингтона или Луиса Армстронга, Эллы Фитцджеральд и Сары Воган. Придерживаясь в вопросах джаза строгого вкуса, Конде только недавно включил в число своих предпочтений (и то по восторженному настоянию Тощего) Чика Кореа с Алом Димеолой и еще пару вещей в исполнении Гонсало Рубалькавы-младшего. Однако Конде испытывал ощутимое удовольствие, находясь в этом волшебном месте с его притушенными и мерцающими огнями. Ему вообще нравится ночная жизнь, но только здесь, в «Рио-клубе», все еще можно почувствовать дух богемы, атмосферу убежища для посвященных, каковые уже выветрились из других ночных заведений Гаваны. Чем дальше, тем больше чернеет сердце столицы, не оставляя места для светлых тонов; это, как всякая неизлечимая болезнь, тревожит Конде и заставляет с тоской, перенятой у других, вспоминать детали прошлого, которые он уже не застал, — старые пляжные бары, где царил Чори со своими тамбуринами; портовые забегаловки, чьи клиенты — ныне оказавшиеся на грани вымирания — проводили там за ромом долгие часы и вместе с музыкальным автоматом проникновенно распевали болеро, которые исполняли Бенни, Вальехо и Висентико Вальдес, чьи голоса звучали из музыкальных автоматов; разгульная ночная жизнь кабаре, закрывавшихся с рассветом, когда выпивка уже не лезла посетителям в глотку, а головная боль становилась невыносимой. Нет уже той Гаваны с кабаре «Сан-Суси», кафе «Виста алегре», площадью Меркадо и китайскими ресторанчиками; нет того бесстыдного города, иногда даже пошлого и всегда печального, каким кажется с расстояния воспоминаний о непережитом; и нет безошибочно узнаваемых автографов Чори, оставленных им повсюду мелом и постепенно смываемых дождями и забвением. Конде благодарен «Рио-клубу» за эту решающую встречу с Кариной и жалеет только, что за роялем не сидит негр во фраке и не наигрывает бесконечные вариации мелодии «Пока проходят годы».