Труженики моря - Виктор Гюго

Он так и не женился, - не захотел или не нашел по вку-"

су. Вероятно, этот моряк мечтал о ручке герцогини. Но не сыскать такую ручку среди рыбачек Порбайля.

Правда, говорят, что в Рошфоре, в Шаранте, он как-то встретил девицу, воплотившую его заветную мечту - красотку с хорошенькими ручками. Она вечно злословила и царапалась, Не стоило бы и подступаться к ней. Ее выхоленные ноготки, которые при случае превращались в коготки, не знали ни страха, ни упрека. Эти очаровательные ноготки пленили Летьери, но потом он встревожился, что в один прекрасный день перестанет быть господином госпожи своего сердца, и раздумал доводить интрижку до дверей мэрии.

А как-то раз ему приглянулась девушка в Ориньи. Он уже подумывал было жениться, но однажды ему сказали:

"Поздравляем, хорошая у вас будет навозница". Он попросил объяснить, что означает похвала. В Ориньи существует такой обычай: берут коровий навоз и бросают об стену. Бросать надо умело. Подсохнув, он отваливается от стены, и тогда им топят печи. Высохшие комья навоза называются "лепешками".

Парни в Ориньи женятся только на хороших навозницах.

Таланты невесты обратили Летьери в бегство.

Впрочем, относительно любви и любовных похождений у него была грубоватая, здоровая крестьянская философия, мудрость матроса, всегда влюбленного и всегда свободного от брачных уз. Он любил похвалиться тем, что в молодости не мог устоять перед "котильоном". То, что теперь зовется "юбкой", тогда звалось "котильоном". А это и означало женщину.

Неотесанные моряки Нормандского архипелага - народ смышленый. Почти все умеют читать и читают. По воскресеньям восьмилетние малыши-юнги сидят на свернутом канате с книгой в руках. Во все времена нормандские моряки слыли насмешниками и сыпали, как теперь говорится, остротами. Отважный лоцман Керипель, например, пустил крылатое словечко о Монгомери, который скрывался на Джерсее, случайно ранив насмерть копьем Генриха II: "Безголовый прикончил пустоголового". А капитан Тузо из Сен-Брелада сочинил философский каламбур, неправильно приписанный епископу Камюсу: "После смерти попы превращаются в попок, а цезари в цесарок".

III

Старый морской язык

Моряки Нормандского архипелага - подлинно древние галлы. Острова ныне быстро англизируются, но они долго блюли традиции, сложившиеся в старину. Серкский крестьянин говорит на языке времен Людовика XIV.

Лег сорок тому назад джерсейские и оринийские матросы изъяснялись на классическом морском диалекте. Можно было подумать, что находишься среди мореходов XVII века.

Знатоку-языковеду следовало бы приехать сюда, чтобы изучить старинное морское арго корабельной и боевой службы, которое некогда громыхало в рупоре Жана Бара, ужасавшем адмирала Хидда. Морской словарь наших предков, теперь почти совсем вытесненный новшествами, в двадцатых годах еще был в обиходе на Гернсее. Судно, хорошо идущее бейдевинд, звалось тогда "ладным булиныциком"; "объякорить" означало "бросить якоря"; рыскливый корабль, почти сам собою поворачивающийся к ветру, назывался "ранк"; правый становой якорь - "плехт", а левый "дагликс". Когда надо было сказать: "Прошло судно", говорили: "Пробежал парус"; "усыпить конец снасти" означало закрепить конец бегучего такелажа; "запустить зуб" означало крепко стать на якорь; "траур"

означало грязь, беспорядок на судне. Нынче так уже не скажут. Теперь говорят: "лавировать", а тогда говорили: "реить"; говорят: "обойти мыс" говорили: "огрести мыс"; говорят:

"галфвинд" - говорили: "поперечень"; говорят: "бак" - говорили: "форкастель"; говорят: "кубрик" - говорили: "орлоп"; говорят: "вахта" говорили: "чередной караул"; говорят:

"приводить к ветру" - говорили: "бетить"; говорят: "обстенить паруса" говорили: "положить паруса обстенг". Турвиль писал Окенкуру: "Шли под парусами вкруть". "Топенант" тогда произносили: "тобенант", а "крамбол" "крамбола"; вместо "зыбь" говорили: "толкун", а вместо "подводный камень" - "потайник". Анго умилился бы, доведись-ему услышать в ту пору говор джерсейского лоцмана. Если повсюду паруса "полоскали", то на островах Ламанша они "закрывали"; если повсюду волны "пенились", то там они "жемчужились". На Нормандском архипелаге по старинке применялись только два способа крепления - плоский найтов и найтов с крыжом. Только там еще раздавались приказания на старинный лад: "Клади руль бакборт!", "Клади руль штирборт!" вместо: "Лево руля!", "Право руля!". Гранвильский матрос уже говорил: "кип блока", а матрос сентобенский или еенсансонский все продолжал твердить: "шкивный паз". То, что в Сен-Мало называлось "топтимберсом", в Сент-Элье было "ослиным ухом". Месс Летьери, под стать герцогу Вивонскому, вогнутую линию палубы звал "погибью", а молоток конопатчика - "кулаком". Именно на этом диалекте говорили Дюкен, разгромивший Рюитера, Дюге-Труэн, разгромивший Васнера, и Турвиль, который в 1681 году средь бела дня поставил на якорь первую галеру, обстрелявшую Алжир. Ныне язык этот мертв. Морское арго наших дней иное. Дюпере не понял бы Сюффрена.

Не меньше изменился и язык морских сигналов; далеко четырем фонарям красному, белому, синему и желтому - времен Лабурдоне до нынешних восемнадцати сигнальных флагов, что, взвившись попарно, по три, по четыре, позволяют судам дальнего плавания обмениваться условными знаками в семидесяти тысячах сочетаний, никогда не подводят и, так сказать, предвидят непредвиденное!

IV

Человек уязвим в том, что он любит

У месса Летьери сердце было как на ладони; широкая ладонь, большое сердце. Чудесное качество - доверчивость - было его недостатком. Если он брал на себя обязательство, то делал это особенно торжественно; он говорил: "Даю честное слово пред господом богом". И после клятвы непременно доводил дело до конца. В господа бога он верил, этим и ограничивался. А в церковь ходил только из вежливости. В море был суеверен.

Однако он никогда не отступал перед непогодой - он не терпел, когда ему противоречили. Он не спустил бы океану, как никому на свете. Он требовал подчинения; тем хуже для моря, если оно сопротивлялось, - оно должно было смириться, Летьери не шел на уступки: вздыбленной волне не удавалось испугать его, так же как соседу - переспорить. Его слово было законом, а намеренье - делом. Никакие возражения, никакая буря не могли его остановить, "Нет" для него не существовало ни в устах человеческих, ни в громовом раскате. Он добивался своего. Он не допускал отказа. Отсюда его упрямство в жизни, его бесстрашие в океане.

Он с удовольствием сам варил уху, в меру клал перца, соли и кореньев и наслаждался стряпней не меньше, чем едой.

Представьте себе человека, неуклюжего в сюртуке, неузнаваемого в матросской куртке и зюйдвестке, ибо с разметавшимися по ветру волосами он был похож на Жана Бара, а в круглой шляпе - на Жокриса; моряка, нескладного в городе, преобразившегося и грозного в море; представьте силача-грузчика - и ни единого бранного слова даже в редкие минуты гнева, приятный певучий голос, громоподобный в рупоре; представьте себе крестьянина, читающего Энциклопедию, гернсейца - свидетеля революции, во многом сведущего невежду, человека без пустосвятства, но со всевозможными предрассудками, верящего больше в Белую даму, чем в Пресвятую деву; представьте силу Полифема, волю Колумба, логику флюгера, что-то бычье и что-то ребяческое во всем облике, вздернутый нос, морщины, рот, полный зубов, мясистые щеки, лицо, что омывалось морскими волнами и овевалось всеми ветрами целых сорок лет, лоб в отблесках гроз, кожу цвета морских скал; ну, а теперь вообразите, что суровые черты освещены добродушным взглядом, и перед вами встанет месс Летьери.

У Летьери были две сердечные привязанности: Дюравда и Дерюшетта.

Книга третья

ДЮРАНДА И ДЕРЮШЕТТА

Щебетанье и дым

Человеческое тело, пожалуй, одна лишь оболочка. Оно скрывает нашу сущность. Оно заслоняет наш внутренний свет или тьму. Сущность - это душа. Вообще же наше лицо - маска. Истинный человек - это то, что скрыто в человеке. Если бы обнаружился истинный человек, который притаился, который спрятался за химерой, именуемой плотью, было бы немало неожиданностей. Общечеловеческое заблуждение и состоит в том, что внешний облик человека принимается за подлинную его суть. Так, иная девушка, если бы мы увидели тайную ее сущность, показалась бы нам птичкой.

Птичка в образе девушки - какая прелесть! Вообразите, что она живет в вашем доме. Это и будет Дерюшетта. Очаровательное создание! Так и хочется сказать ей: "Привет тебе, пташка!" Крылышек не видно, но слышно щебетанье. Порою она заливается песенкой. Когда она болтает, чувствуешь свое превосходство над ней; когда она поет, чувствуешь ее превосходство над тобой. Что-то таинственное звучит в ее пении; это ангел в девичьем образе. Ангел улетает, когда девушка становится женщиной; позднее он возвращается, принося душу ее младенца. Та, которой суждено материнство, пока не вступит в жизнь, долгое время - дитя; в девушке притаилась девочка, она словно малиновка. Увидишь ее и невольно думаешь: "Как мило, что она не улетает от нас!" Кроткая ручная пташка порхает в доме с ветки на ветку, - из комнаты в комнату, то приблизится, то удалится, то нет ее, то она снова тут, пригладит перышкн - причешет волосы, и слышится нежный шелест и шорох ее одежд и голос, нашептывающий вам что-то неизъяснимое.. Она задает вопросы, ей отвечаешь; ее спрашиваешь, и в ответ - воркование. С ней не говоришь, а болтаешь. Болтовня - отдых от разговора. Что-то неземное есть в этом создании. Она - лазурная мысль, которая сливается с вашими черными мыслями. Вас восхищает воздушность, стремительность, непостоянство, неуловимость, и вы благодарите ее за то, что она по доброте своей не превратилась в невидимку, хотя, кажется, стоило бы ей захотеть - и она стала бы бесплотной. Красота на земле - насущная потребность. Вряд ли найдется на свете более важная обязанность, чем обязанность быть пленительной. Лес впал бы в отчаяние без колибри. Излучать радость, изливать счастье, искриться светом среди мрака, быть позолотой судьбы, быть самой гармонией, самой грацией, самой миловидностью - значит оказывать вам благодеяние. По-моему, польза прекрасного в том, что оно прекрасно. Красавица обладает волшебной силой очарования, неодолимой для окружающих; порою она сама этого не замечает, и тогда чары еще могущественнее; ее присутствие озаряет, приближение греет; она проходит мимо, и вы довольны; она останавливается, и вы счастливы: видеть ее значит жить; она - утренняя заря в облике человеческом; ее призвание существовать, и этого достаточно, она превращает ваш дом в Эдем, она полна райского обаяния, она дарует радость, сама того не соанавая. Ее улыбка кто знает отчего? - облегчает ту огромную, тяжкую цепь, которую влачат сообща все смертные; в этом, как хотите, есть нечто божественное. Вот так улыбалась Дерюшетта. Скажем больше: