Подросток Ашим - Илга Понорницкая

На кухне брат и сестра вытаскивали из пакета виноград, как будто не настоящий, и виноградины раскатывались по столу и падали на пол, разбегались, упругие и быстрые. За виноградом появилась баночка какой-то красной ягоды. Из ягоды Катя тут же взялась варить компот, и всё пробовала его, морщилась и добавляла сахар из сахарницы, точно не было ничего важней, чем его компотом напоить. А потом с компотом пошли в комнату. Он думал: хоть бы мать не пришла раньше времени, не увидела их здесь с чашками. А ещё думал, как это — быть братом и сестрой?

Костя кивнул на компьютер, спросил:

— А ты кто на форуме?

Он смутился:

— Я — н…нет. Я только читаю, что пишут… Иногда.

— Понятно, — протянул Котов и потупился. Как же — напомнил ему, что над ним и на форуме смеются.

Лёша почувствовал, как Котову неловко.

— Я, если тебе нужно будет, Кукуруза, — сказала ему Катя. — А Костя — Бамбук.

Котовы поглядели друг на друга и улыбнулись.

— Только мы редко выходим на форум, — сказал Костя. — Мы же ещё и в музыкалке учимся.

Он никогда не ходил в музыкалку и не мог найти, о чём с Котовыми говорить.

И он видел, что они оба не знают, как его называть. К нему обращались: «Послышай», «Знаешь…» — и только уходя, Катя спросила:

— Михайлов, а тебя хорошо лечат? Что-то ты такой бледный…

И только когда за ними дверь закрылась, он понял, что к нему и впрямь приходили одноклассники. Он кинулся к компьютеру — написать Мойре, что его пришли навестить! Но тут в дверях заскрипел ключ, и он поскорей лёг в постель и укрылся. Мама ходила по дому и что-то роняла и говорила над ним про чашки — что надо из одной чашки пить, а он, видать, каждый раз чистую берёт, вот уже три грязные стоят. И он думал о том, что она ещё в кухне не была. Не видела, что весь стол завален гостинцами. Вот она удивится, что к сыну приходили друзья. Такого ещё ни разу не бывало. Вдруг она рассердится, станет кричать?

Лёша старательно делал вид, что спит — так крепко, что его не разбудишь. Он уткнулся в подушку, замер, зажмурился изо всех сил. Но мама всё говорила и говорила без остановки. Она сообщала, что в лицее скоро опять будет собрание — его классуха звонила ей на мобильник, а если просят прийти, это верный признак — заставят на что-то деньги сдавать.

— Сейчас так — знай успевай, поворачивайся, денежки и туда и сюда неси… — жаловалась она ему.

Он не шевелился. Мама топталась возле его кровати, допытывалась:

— Ты, правда, спишь, что ли? — точно не веря ему, точно он плохо показывал, что уже спит. И спрашивала — мало ли, вдруг он ответит:

— А куда, на какую олимпиаду ты ходил? Учительница мне сказала — мол, пошёл, не спросясь ни у кого …

Мама не понимала, что олимпиада была в Интернете.

Он не отвечал ей.

Она сокрушалась:

— И мне ведь ничего не сказал, что пойдёшь. Классная твоя ругает меня, а я знала, что ли?

Мама помолчала, а потом сказала в сердцах:

— Да и не виновата я, что тебе ума не дано, как ещё кому-то. Что ли, Прокопьев у вас в отличниках? На прошлом собрании-то гляжу — его мать сидит и вся светится: во как повезло. И на нас ни на кого не глядит, на других-то родителей — мол, я сама по себе. Зла на таких не хватает. Мы, что ли, виноватые все, что тебе одной повезло?»

У него затекла рука, и он боялся, что шевельнётся и тем самым выдаст себя. «Повезло, повезло», — говорила мама над ним, и её слова рассыпались, пока падали вниз, к нему на кровать, и меняли значение. От них оставалось только: «Зло… зло…» — и слышалось уже: «Зла не хватает…»

Он всегда думал, почему мама так говорит? Вот ведь оно, зло — так и слышится в её голосе. Почему его — не хватает?

А теперь только хотел подумать об этом — и вдруг ему вспомнилось, как Майракпак приказала: «Жалей её!». И он подумал, что, может быть, мамка только и ждёт, чтобы её пожалели. Раньше ему такое в голову не приходило. А теперь получалось, что вот от чего это бесконечное ворчание и жалобы, жалобы, среди которых он рос — она ничего не представляет про радости…

Было непривычно так думать о маме, и даже немного страшно — как будто он большой, а она маленькая. Мама шмыгала носом, как в детском саду, и жаловалась на маму Прокопьева. Может, думала, что сын услышит её сквозь сон, а может — что её слушает кто-то невидимый.

— А теперь ведь она и вовсе на собрания не ходит, — сокрушалась мама. — Что ей с нами сидеть? Знает, что её не заругают, ходи — не ходи. Как же, такой сыночек у неё… Гоооордость лицея…

Она протянула «гооордость», налегая на «о» — должно быть, передразнила кого-то из учителей. Вздохнула тяжело:

— Так она, с гордостью-то, как хочет, так и поступает. Все бы хотели всегда как хочешь, так и поступать…

«При чём тут… при чём тут мама Прокопьева? — думал Лёша. — Зачем сейчас — ещё и о ней?»

Ему хотелось куда-то спрятаться от всего, что происходило с ним в последние дни, и он твердил про себя: «Я сплю, я уже сплю», — а потом и в самом деле заснул. Но и во сне он знал, что в его жизни вот-вот начнёт что-то меняться. И от этого было ему теперь хорошо. Только под утро опять приснилось, что он падает вниз — там, на стройке, и тогда он закричал и проснулся.

И потом ещё много лет ему нет-нет да и снилось, что парень, строитель, не появился вовремя — и он сделал то, зачем поднимался наверх, и летит к земле, на торчащие из неё, как зубы, конструкции, и назад уже отыграть нельзя.

Страх остался жить с ним, и всё же он чувствовал, что выздоравливает, и что голова кружится только из-за долгого лежания да из-за того, что он не бывает на воздухе. Температуры не было уже несколько дней, и он знал, что его скоро выпишут.

«Ты, главное, молчи, — писала ему Майракпак. — Все ждут от тебя, что ты станешь паясничать, а ты молчи, точно их никого и нет. Тебе надо перетерпеть какое-то время».

Он храбрился: «А что мне терпеть? Мы же с тобой договорились, что я переведусь в гуманитарный класс!»

Она спрашивала: «А ты уверен, что и там не будешь за клоуна?»

И это не было обидно ничуть. Они вместе решали задачку — как ему дальше жить. Мойра предостерегала: «Я даже не представляю, что будет, когда ты скажешь им, что это ты — Юджин».

Он тоже не представлял. Но это было само собой, что он скажет им: «Это я — Юджин». А потом будет отзываться только на Алексея. На Лёшу, в крайнем случае.

Она писала: «Не бойся ничего. Я буду следить, как у тебя всё пойдёт».

Он не представлял, как она будет следить. Но он целые дни был один и мог думать о чём хотел. И иногда он думал, что Майракпак, Мойра — и впрямь волшебница, невидимка, которая всюду будет теперь охранять его. Он и по ночам, когда падал и просыпался, сначала лежал, дрожа, приходил в себя какое-то время, а потом вспоминал, что на форуме есть Майракпак — и уже засыпал крепко, без снов, под мамино: «Теперь до утра не засну, до утра, у меня сон такой, прервать его — так ведь и пролежу до утра, ты моё наказание, где это видано, чтобы по ночам будить…»

Он не слышал её.

Бывают такие люди, которые громко кричат по ночам, сколько угодно.

К примеру, младенцы.

Мишку будили сначала Танька, потом Владька и Сашка. Они же всей семьёй спали в одной комнате. Впрочем, просыпался он не каждую ночь — спал крепко. Младенцы впадали в свой реактивный рёв не сразу, как с горы под откос. Они начинали с тихого побулькивания, со скрипения — и так брали разбег, набирали высоту — и вот уже однозвучный, выворачивающий тебя наизнанку крик заполняет всю комнату, а может, и весь подъезд. Но пока они только набирали громкость, только тянули своё «Эу-эу… кхи-кхи…» — казалось, что если уснуть чуть покрепче, поглубже спрятаться в сон, то никакого крика не будет.

Мишка нырял и задерживался на глубине, но его тянуло наверх, и тогда он слышал тихое: «Ши-ши-ши, все спят, тихо-тихо». И иногда это Танькино «Ши-ши-ши» было, Танька твердила младшей сестре мамины прибаутки: «Тих-тих-тих… Чух-чух-чух! Поезд едет, как хочу!» И уговаривала: «Маму не буди, мама устала».

Младенца иной раз удавалось зашикать, загухать, подсунуть ему тёплой воды в бутылочке, и он опять засыпал, так и не взяв разгона.

Сашка была уже в том возрасте, когда перестают просыпаться по ночам, чтобы поесть, и теперь она кричала оттого, что ей, видно, снилось что-то, а что — она ещё не могла рассказать.

Мишка ходил с мамой и Сашкой в поликлинику, у него как раз горло болело, и врач — та, что приходила всегда к маленькой Сашке — сказала про него маме:

— Ну, что я вас буду учить? Тёплое питьё, полоскание. Лекарств никаких назначать не нужно.

А Сашку она выстукивала долго и морщилась, и долго выписывала ей разные порошки, а потом вдруг взяла со шкафа резиновую кошку-пищалку и помахала ею перед Сашкой:

— Смотри-ка, что у меня есть!

Сашка хотела схватить кошку и промахнулась. Её рука пролетела мимо игрушки, а потом ещё и ещё раз. Руки Сашки двигались не как ей надо было, а сами по себе, и Сашка уже со злости начинала хныкать, когда врач сжалилась и вложила ей в ладони кошку.