Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Возвращаясь к Любови Евгеньевне, скажу, что у нее была удивительно чистая, незамутненная, не поддающаяся внушению память. Это особенно поражает, если вспомнить, например, как внушаема была Татьяна Николаевна Булгакова, в девичестве — Лаппа, в последние годы жизни — Кисельгоф.

Вот Татьяна Николаевна рассказывает Л. К. Паршину, приехавшему к ней с магнитофоном, о судьбе младших братьев писателя — Николая и Ивана: «Ну, Колька кончил в Киеве гимназию, а Ванька не успел…»[10].

Но мне хорошо известно, что Иван Булгаков в 1918 году успешно окончил ту же Первую киевскую, или Александровскую, гимназию, правда, не с золотой медалью, как его брат Николай, а с серебряной, поскольку получил четверку по математике при отличных оценках по всем остальным предметам: я видела надлежащий документ — дубликат выданного ему свидетельства об окончании гимназии — в надлежащей папке прекрасно сохранившегося архива гимназии.

Так что же произошло? А то всего лишь, что до приезда Л. К. Паршина у Татьяны Николаевны побывал А. С. Бурмистров, автор известнейшей статьи «К биографии М. А. Булгакова (1891–1916)». В этой статье А. С. Бурмистров, среди многих других достоверных, полудостоверных и просто фантастических вещей, справедливо сообщил, что Николай Булгаков в 1917 году окончил Первую киевскую гимназию с золотой медалью, но далее выдал такой пассаж: «Младший из братьев Иван Булгаков окончить ее не успел». В подтверждение А. С. Бурмистров дал даже ссылку на архивный документ: «Общие ведомости Киевской первой гимназии за 1909 год. — КГГА, ф.108, оп. 94, ед. хр. 97, л. 25 (об)»[11]. Не обратив внимания на то, что в «ведомостях» за 1909 год никак не могло быть сведений об окончании Иваном гимназии, ибо в 1909 году Иван в гимназию поступил; сведения об окончивших полный курс гимназии в1918 году следовало искать в документах 1918 года…

И многие другие вещи рассказывала Татьяна Николаевна со слов литературоведов. Рассказывала добросовестно: ей, девяностолетней, казалось, что она это все «вспомнила». С Любовью Евгеньевной таких историй, пожалуй, не бывало…

Не бывало? — скажет читатель. — А как же тогда случай с известным письмом Михаила Булгакова «Правительству СССР» (оно цитировано выше), подлинность которого Любовь Евгеньевна активно не признавала? Писала: «По Москве сейчас ходит якобы копия письма М. А. к правительству. Спешу оговориться, что это „эссе“ на шести страницах не имеет ничего общего с подлинником. Я никак не могу сообразить, кому выгодно пустить в обращение этот „опус“. Начать с того, что подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, в письме не было никаких выспренных выражений, никаких философских обобщений…» И заметила кстати: «Вообще восстановлению истины и прекращению появления подобных „эссе“ очень помог бы архив Сталина, который, я уверена, сохранился в полном порядке»[12].

Как теперь доподлинно известно, письмо Булгакова «Правительству СССР» — реальность; оно было написано и отправлено в конце марта 1930 года; в копии сохранилось в архиве писателя; в оригинале (правда, уже после смерти Л. Е.) обнаружено в архивах ГБ. И все-таки слова Любови Евгеньевны в течение многих лет мне было трудно просто отбросить: было в них какое-то странное присутствие истины, смущавшее меня, особенно в этом упоминании короткого письма. Мне было известно событие, о котором Любаша знать не могла, ибо произошло оно уже после ее развода с Булгаковым. Событие это, известное мне из дневников и рассказов Булгаковой-третьей, Елены Сергеевны, заключалось вот в чем. В конце октября 1935 года из Ленинграда в Москву приехала Ахматова, «с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, — пишет Елена Сергеевна, — что я ее не узнала, и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева)». Ахматова приехала «подавать» письмо Сталину, и Булгаков помог ей составить это письмо. Причем, по его мнению, оно должно было быть кратким и написанным от руки. Так стало быть, у него было мнение о кратком письме и что-то в этом роде он мог говорить Любаше в первой половине 1930 года?

Загадка разрешилась, когда в журнале «Вестник архива президента Росийской Федерации», в № 5 за 1996 год, появилось, извлеченное из архивов правительственных запасников, еще одно письмо Михаила Булгакова к Сталину.

Это было маленькое письмо.

«Генеральному секретарю ЦК ВКП(б).

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставила сделать это бедность.

Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая.

Средств к спасению у меня не имеется.

Уважающий Вас Михаил Булгаков.

5. V.1930».

Как видите, в этом письме действительно нет никаких «философских обобщений» и высоких («выспренных») выражений и за границу Булгаков не просится.

Писем было два!

В ту тяжкую пору жизни Михаила Булгакова его преданно любили две женщины и обе не сомневались в его доверии и открытости. Одна, Елена Сергеевна, тогда Шиловская, перепечатывала своими руками и помогала отправить большое письмо — и знала только о нем. На глазах у другой, Любаши, сочинялось письмо малое — и Булгаков даже размышлял вслух о том, что такое письмо должно быть кратким… Любовь Евгеньевна ничего не забыла и ничего не перепутала. Просто, как любой человек, она знала не все.

Поэтому не исключено, что однажды откроется еще одна тайна первой редакции романа и мы узнаем о рукописи, лежавшей у П. С. Попова «на гардеробе»…

Прочитывается ли разорванная тетрадь?

А все-таки — можно ли прочесть разорванную тетрадь?

В значительной степени — да, разумеется. И уцелевшие листы, и эти полулисты и четверть-листы, даже узенькие полоски у корешков, на которых можно разобрать отдельные буквы и полуслова, тире, помечающие прямую речь, и отступы абзацев, многое расскажут исследователю. Просматриваются очертания глав и порядок глав, имена персонажей, сюжетные повороты, совпадающие и не совпадающие с дошедшим до нас романом. Некоторые слова «дочитываются» без труда.

Но полностью восстановить утраченный текст, представить его таким, каким он был до полууничтожения его автором, — нет, разумеется. Это не только нельзя сделать — этого нельзя делать.

Попытка дописать за автора строку — возможна, сложна, требует аргументации.

Попытка дописать за автора одну за другою сотни строк, попытка дописать за автора одну за другою сотни страниц — бестактна и недопустима; она предполагает, что писать художественную прозу так же просто, как буриме: достаточно иметь начала строк…

Тем не менее такая попытка была сделана М. О. Чудаковой в середине 70-х годов, вызвала сенсационный восторг журналистов (несколько однообразный и уже поэтому казавшийся заданным восторг) и, как ни странно (может быть, под напором журналистского восторга), была почтительно принята булгаковедами.

М. О. Чудакова утверждала, что опубликованные ею многие страницы первой редакции романа — только часть реконструкции, что всего восстановлено ею «около трехсот страниц текста»[13]. И удалось это будто бы благодаря «довольно большой предсказуемости булгаковского текста», а также тому, что «в арсенале речевых его средств особое место принадлежит излюбленным словам и оборотам речи» и «для описания близких по типу ситуаций у него неизменно привлекаются повторяющиеся слова»[14].

Но дело в том, что необыкновенная простота булгаковской прозы, достигшая совершенства в 30-е годы, простота «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты» — это простота чуда, простота гармонии, родственная пушкинской простоте. «Предсказуемость» ее — кажущаяся. И дальнейший опыт текстологической работы самой М. О. Чудаковой, правда, не с прозой 30-х, а с прозой 20-х годов, подтвердил это.