Пробежать под радугой - Сандра Мэй

Поцелуй получился яростным, жарким, абсолютно бешеным и ничем не напоминающим все ее прежние упражнения в этой области. Алан целовал ее так, как, должно быть, целовали своих женщин идущие на верную смерть воины. Отчаяние сквозило в судорожных движениях рук, в том, как неумело и горячо он прижал ее к себе.

Она проанализировала бы все лучше, но и саму ее уже заливала темная, опасная волна желания, и Франческа молча обвила шею Алана руками, безгранично доверяя и ничего не боясь. Кровь стучала в висках все громче и громче, легкий шелк раскаленным железом жег разгоряченную кожу, тело превратилось в один обнаженный нерв, и не было источника в мире, способного утолить эту жажду.

Он отпустил ее стремительно, резко, как ударил. Повернулся и ушел к себе, а она осталась в коридоре, перед запертой дверью, красная, дрожащая, пылающая от неутоленного желания, стыда, злости, обиды, счастья, разочарования, облегчения — всего разом, и не разберешь, чего больше.

Секундой позже Франческа ворвалась в свой номер и стала с остервенением сдирать с себя влажный шелк, постанывая не то от злости, не то от боли. Напрягшиеся соски болели даже от прикосновения тонкой ткани, и она с облегчением освободилась от одежды.

Потом она долго стояла под душем, поливавшим ее то холодной, то горячей водой, стискивала зубы и тихонько шипела от стыда.

Потом вспомнила мадам Трюдо — и налила себе бренди; подумала — и добавила туда же шерри. Огненная жидкость обожгла и согрела, напряжение ушло, и обнаженная Франческа подошла к окну. Ночной ветерок обдувал разгоряченную и горящую после душа кожу, огненный напиток не давал продрогнуть. Франческа уже более благосклонно посмотрела на луну и хмыкнула.

Что ее так разозлило, если разобраться? Неужели она предпочла бы в первый же вечер отправиться с Аланом Пейном в постель?

Во-первых. Да! Предпочла бы. Хотя и отдает себе отчет, что это не очень хорошо.

Во-вторых. Он тоже хорош. Так поцеловать — и тут же развернуться и уйти. Более мнительная девушка уже повесилась бы на колготках, вообразив, что он ушел из-за того, что она наелась чесноку за ужином.

Франческа мнительной не была и иллюзий никаких не испытывала. Алан Пейн очень боялся выпустить себя самого из-под контроля. Он удрал из коридора, потому что не мог владеть собой, но скорее умер бы, чем оскорбил бы (ха-ха!) ее нескромным предложением. Девушка могла бы поспорить на любую сумму, что сейчас парень стоит под холодным душем и будет стоять там еще долго, с риском простудиться. Если уж она чувствовала ТАКОЕ, то и Алану пришлось не легче.

Потом настроение у нее испортилось, потому что она вспомнила Жан-Поля и ночи, проведенные с ним в отвратительных, воняющих хлоркой дешевых мотелях. Вспомнила себя — и скривилась от отвращения. Ужасно, что молодая здравомыслящая девица может превращаться в похотливую драную кошку, да еще при виде совершенно непривлекательного мужчины.

Неужели лучше превращаться в такую же кошку при виде симпатичного и интеллигентного Алана Пейна? Прежде всего, что он о ней подумает? Не придет ли в ужас? Не станет ли презирать и стыдиться? Надо немедленно пойти к нему и обо всем поговорить!

Бренди и шерри превратились в шерри-бренди, Франческе Мэллори стало море по колено, она завернулась в свое любимое полотенце и поползла под дверь Алана Пейна. Соблюдая конспирацию, приложила губы к замочной скважине и загробным голосом сообщила:

— Я в тебя влюбилась. Не смей меня больше целовать, потому что я буду вести себя, как развратная женщина, а ты меня испугаешься и убежишь. И тогда я умру и не смогу поехать к Генри Фартингу… нет, Доллару… ох, забыла. В общем, не смогу. Понял, Пейн? С завтряшнего утра… Нет… Короче, завтра начинаем новую жизнь. Только дружба! Спокойной ночи!

После этого успокоенная Франческа уползла на свою территорию и мирно заснула поверх покрывала.

Алан Пейн неотрывно смотрел на дверь, из-за которой доносились признания Франчески Мэллори, и в отчаянии сжимал виски худыми пальцами. Он сам не знал, как решился на подобную вольность, и теперь не представлял, что делать дальше. Если завтра утром она надает ему по морде и уйдет, это будет совершенно заслуженно и только справедливо.

Но как же нежны и сладки были ее губы! Какое гибкое у нее тело. И пахнет она вербеной и мятой, а волосы у нее мягкие, как шелк.

Алан попытался вспомнить, какие чувства будила в нем Дженна — и впервые за много лет не смог.

Он очень любил ее, это точно и не подлежит сомнению. Они росли вместе, и маленькая хорошенькая девочка с золотыми кудрями и зелеными глазами на его глазах превратилась в худенького подростка, а потом и в прекрасную принцессу. Он не мог вспомнить первую брачную ночь, хотя она была потрясением для них обоих, но потом и ему, и Дженне казалось, что они всегда спали вместе, жили вместе. Ее нагота никогда не ослепляла его, потому что он знал ее тело до мельчайших подробностей, так же, как свое собственное. Не станете же вы удивляться и умиляться собственному отражению в ванной комнате?

Дженна была красавицей, он любил ее так сильно, как не может один мужчина любить одну женщину. Пять лет он не то что не хотел другой женщины, — он даже не думал о них. Это было немыслимо, не нужно, ведь Дженны больше не было с ним. Наверное, не встреть он Франческу, до самой старости прожил бы один и даже не заметил бы этого.

Франческа Мэллори, золото глаз и волос, смех, как трель весенней птицы, румянец, как заря над озером. Вся — жизнь, вся — желание, веселье, искрящаяся речка счастья, босая девчонка и обнаженная богиня, она начало и конец, правда и ложь, смысл и отсутствие смысла, альфа и омега.

Помоги мне, Дженна. Приснись мне и запрети сходить с ума. Или отпусти. Хотя ты никогда не держала меня, родная. Ты просто любила меня, а когда любовь стала больше жизни, ты ушла, оставив мне дочь, которую я предал. Франческа права, я слабый и неинтересный тип, струсивший и предавший собственных детей, мало того — твоих детей, Дженна! Даже во имя любви к тебе я должен был быть с ними, а я сбежал в собственное безумие, лелеял его, пестовал, кормил собственной кровью, сделал его единственным мерилом всей жизни.

И тут приходит эта девочка, этот солнечный луч, эта дикая птица. И говорит такие вещи, до которых не додумались ученые мозги Алана Пейна, но которые понятны ей самой с детства. Что жизнь есть чудо Господне. Что неизлечима только смерть. Что дети не виноваты в глупостях и слабостях своих отцов. Что надо любить и честно признаваться в любви, когда не можешь больше молчать об этом.

Какие сладкие у нее были губы. Надо завтра попросить у нее прощения и не отпускать. Ни за что. Пусть ударит, пусть не разговаривает — только пусть останется.

Какие сладкие у нее губы…

Алан Пейн заснул в кресле.

Утром он снова побрился, затянул на шее галстук, побрызгался одеколоном и побрел к двери Франчески, полный раскаяния и отчаяния. Постучал в дверь и, услышав шаги Франчески, набрал воздуха в грудь, чтобы сразу начать извиняться. Дверь отворилась, и бледная Франческа пала ему на грудь с громким воплем:

— О, Алан, мне так стыдно! Не прогоняй меня, пожалуйста! Я не все помню, но то, что помню, было ужасно. Я вела себя, как… как… неприличная женщина!

— Ну что ты.

— Нет, не успокаивай, ты добрый, я знаю! Только прости, ладно? Я больше никогда не притронусь к спиртному! Даже пробочку не понюхаю. Я буду вести себя прилично. Простишь?

Он ошеломленно сжимал ее в объятиях, не зная, что сказать. Так чувствует себя приговоренный к казни, у которого в последний момент сняли петлю с шеи и выгнали с лобного места.

— Алан, успокой меня. Скажи, что все это — дурацкое недоразумение.

И тогда он расправил плечи и прижал ее к себе.

— Ну уж нет!

А потом запрокинул ее личико и крепко поцеловал в губы. Отстранился, подождал секунду — и вновь приник к ее губам. На этот раз она ответила.

Прервали их бурные аплодисменты. Спортивная чета Эвансов дружно рукоплескала им с лестницы, а за их спинами маячил страшно довольный зрелищем Джои. Франческа охнула и удрала в свой номер, а Алан церемонно раскланялся с соседями.

Потом был очередной безумный вояж по Лондону, и ноги у них гудели, но зато они видели, как ловят и кольцуют лебедей на Темзе, а еще ходили в собор Святого Павла, и пошел дождь, а Франческа сняла туфли и шлепала по лужам, а Алан смеялся и пытался накрыть ее полой пиджака, словом, они вели себя так, как испокон веков ведут себя влюбленные молодые люди, еще не осознавшие толком своей любви.

Просто хочется все время держаться за руки, и смех разбирает без причины, а дождь такой теплый, и голуби садятся прямо на плечи, потому что непуганые они на Трафальгарской площади, и медный одноглазый адмирал снисходительно глядит на влюбленного профессора истории. Уж он-то знает, что такое внезапная и пылкая любовь!