Игра - Феликс Максимов

- Дети мои! Вам выпала честь… Лучшие из лучших… Ответственность возложенная на нас, матьпермать, Понтификом. - отрывисто долетало до меня.

- Скумбрия, скумбрия! Скумбрия, девочки! - пронзительно свиристела торговка.

- Слушай сюда, черти! Иост, растудыть! Иост ван дер Хуккен! Подбери брюхо. Два шага из строя, посмеесси мне, посмеесси… Не зубы - органные трубы. Повторяю в последний раз: по прибытии не рассеиваться, с местным населением в разговоры, сделки, и блядование не вступать.

- Свежая камбала! Живуха!

- В носе не копаться, козюль не есть, плевать в канавы, а не под сапоги, морду лица иметь суровую, за свиньЯми не гоняться. Тамплиеров брать по уставу спереду и в кандалах! Кто в деревне гуся задавит или чужую мамзель щипнет - душу выниму. Мы, матьперматьь, не шобла кабацкая, растудыть! Мы христьянское воинство, матьпермать!

В крытой повозке позади солдат хихикали полковые девки. Одна штопала юбку суровыми нитками, сидя голышом по пояс.

Услышав эти речи, я молча кивнул Агнес - ты уже знала обо мне все и мы, не скрываясь подошли, к капралу. Заверенную копию моей Авиньонской бумажки капрал измызгал в потной ручище, потом охнул и обнажил голову.

- Гоббо Буардемон де Бугребиль! - вдумчиво, с трудом, словно пережевывая гравий, представился капрал, - тут вот указ, матьпермать, вышел - орден Храмовников распущен - во Франции - то им давно уж капут. Теперь вот в Шотландии ищем, нечестивцев. Сказано, матьпермать, - арестовывать, наше дело - маленькое: выявить, расследовать, пресечь. Написано: в тюрьму волокчи, будем волокчи. Вы человек образованный, блондин, - уверенно продолжал капрал - поэтому мы вас милостиво просим на корабль для мозговой, матьпермать, поддержки. А то у нас практики много, а вот с теорией - туго. Вы вроде Папский шпиен, вот и арестуем, гадов-храмовников, по-ученому.

Нам выделили чистую каюту на корабле, Буардемон, проникшись бумажкой, печатями и подписями, в качестве насильственной роскоши приставил к нашим дверям рыжеусого негодяя с альпийским рожком.

Рядом стоял второй - молодой барабанщик и самозабвенно играл на губах - через два часа концерта я понял, что из всех искусств, поистине дьявольским детищем является музыка.

Будь я живописцем, не преминул бы написать картину, некий вид ада, где мздоимцев, воров, шлюх, королей и ломбардских ростовщиков - истязают на великанских музыкальных инструментах особо несимпатичные черти.

Ночью качало, твои волосы, Агнес, рассыпаны были по тощей подушке, ты улыбалась, на руках твоих дремала твоя собачка-барашек - зверек юркий и непонятный даже во сне. От него пахло мокрой шерстью, молоком и горькой травой.

И мне стало страшно - я не видел Британии, острова печали моей, полтора года - как знать, может быть, никого из моих “Чудесных слуг” не осталось в живых. Я гадал: - были ли Плакса - Бегемот и бальзамированный Корчмарь действительно мертвы во время Адского Хода, или то явилось мне сатанинское наваждение.

И виделся иной корабль, и ранний дождь, и зарезанный на пирушке Воевода, тогда я видел как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, теперь же лицом к лицу…

Был май и корабль рассекал всенощную глубь бережно, как любовник, по небу зеленому и чистому, как яблоко, разбрелись созвездия, я один стоял на палубе и узнавал очертания порта в мареве, позади, за алой, как петушиный гребешок кормою, дремал вне закона Континент. Дремал и Глазго. В предрассветные часы, моя утраченная, мир переполнен призраками, равнодушными к живой плоти, еще не проснулись виселицы и мукомольни, и башмаки у кроватей бюргеров, и не заплетены женские косы, и не подписаны смертные приговоры, игральные карты собраны в колоды и заперты двери церквей, и продрогшие лошади бредут по росным пастбищам.

И парусник скользит над водами, как протяжная молитва.

В этот час тому, кто не спит принадлежит мир. В этот час никто не думает кто не спит, не беспокоит, не окликает его по имени даже в неустанных молитвах. В этот час хорошо умирать.

Тогда, с мальчишеской дерзостью я обещал себе: мой смертный час свершится на рассвете.

По прибытии я должен был сопровождать отряд швейцарцев - в ногу они топали по знакомым и позабытым улочкам Глазго, дробили лужи и пугали философически валявшихся в грязи свиней.

Я и Агнес верхами следовали за ними в отдалении, - ты, моя добрая фламандка, превосходно держалась в седле.

Я не удержался от улыбки, минуя привычный дворик “Святой Вальпурги”. Маммон по обыкновению с кем-то ссорился на крыльце - гостиница сменила вывеску, теперь она называлась “Монах, подковывающий яйцо”.

Я кивнул хозяину, но хитрый демон, изрядно поблекший при дневном свете, сделал вид, что не узнал меня.

За пестрыми швейцарскими рейтарами бежали и улюлюкали ребятишки.

Капрал Гоббо Буардемон невозмутимо гарцевал впереди отряда на рыжей мохнатой коняге, и ел соленый огурец.

Вскоре его латная рукавица мерно забухала в двери ратуши. Шериф Глазго осторожно высунулся из окошка первого этажа.

- Кто такие?

Капрал меланхолически жевал. Огурец иссяк, некоторое время папский ратник критически изучал огуречную зеленую ” попку” с хвостиком.

Наконец, зычно и грустно, “швейцарец” выдал:

- Меня зовут, матьпермать, папский легат.

Шериф по пояс вылез из окна, как кукушка из испорченных часов.

- Что вам, собственно, надо?

- Хочу тамплиеров, - барственным тоном заказал капрал. мы их, растудыть, сейчас арестовывать будем.

- За что?

Буардемон подумал и уверенно объяснил:

- А чего они вообще?

Против этого аргумента не устояли бы и стены Иерусалимского Храма.

Шериф исчез на миг и появился уже на парадном крыльце ратуши, внимательно глядя в глаза капралу Гоббо.

- Нет здесь тамплиеров, они близ Нью-Кастла, на церковном соборе, где все монахи. До свидания - терапевтически вежливо попрощался шериф.

Меня дернула знакомая догадка - и солдаты и шериф - играют, путаясь в словах, почти равнодушно.

Пока швейцарцы совещались о предстоящем походе, ты, моя отважная, пустила лошадь галопом.

- Хватит. Мы их опередим. Догоняй!

Тамплиеров и впрямь было жалко - судьба их французских собратьев была незавидна. Одно смущало меня - каким образом, без ведома курии был созван собор. Причем не Папой, не легатом его, но самим архиепископом Кентербери. Лошади словно предчувствовали неладное, легко перемахивали через валежник на оленьей окольной дороге.

По заброшенному тракту молчаливой вереницей месили грязь семеро слепых.

У городских ворот нас встретила беда. Колокола Нью-Кастла молчали, церкви были заперты - нищих не видно было на папертях, горожане жались к стенам домов. На границах также было неспокойно - баловались шотландские отряды. Болтали, что наступают последние времена: старик Эдуард едва поднялся после жестокого зимнего недуга, дворец он покидал опираясь на локоть постельничего, доспех тяготил его, так старое дерево изнемогает под гнетом полновесных плодов. Король стал мнителен и зол - на старости лет вздумал ревновать Королеву-мать к фавориту беспутного сына - Пьеру Гальвестону, пожалуй, последний был единственным из “верхушки”, о ком пугливые горожане еще рассказывали сальные анекдотцы.

В особенности их забавлял тот факт, что в последнее время принц Эдуард охладел к своему любимчику и даже собирается его женить на какой-то длинноносой баварской баронессе, не самых древних кровей.

Мои прежние связи позволяли мне проникнуть ко двору, сенешаль короля еще помнил меня, хотя и предупредил, что самое Величество в отсутствии, по случаю праздника Троицы где-то близ земель баронов Клиффордов учинили рыцарское ристалище.

Сам Эдуард, беременная Изабелла и придворные уже были там - принц и фаворит его только собирались в путь, чтобы присоединиться к ним. Как мне показалось с самого начала, принц, несмотря на все его недостатки был человеком неглупым, хотя и вряд ли он мог когда-либо стать истинным монархом. Такие люди, примеряя корону, становятся либо мучениками, либо посмешищем, а чаще всего - и тем и другим.

Ты осталась ждать в вишневом саду у мраморного распятия над родником, пока сенешаль не объявит тебя, я же, несколько смущаясь простого дорожного камзола и плаща, был проведен в зал для игры в мяч.

То была просторная овальная комната с мозаичным полом. Речной быстротечный свет омывал полированные ножки кресел. Их было два - одно пустое, во втором неподвижно, мерцая топазами и парчовым шитьем сидел сановник. Я не успел закончить поклона, потому что узнал сидящего передо мной. Рождественская кукла в длинном и тяжелом одеянии сумрачном, золоченом, наподобие церемониального халата из королевской хищной парчи, наборные перстни - каждый камень с перепелиное яйцо - придавливали к подлокотникам холодные ладони.

Волосы сидящего царедворца были круто завиты, румяна и сурьма на веках сковывали лицо в бесстрастную маску, а в корзинном плетении прически цвели белые розы и перья цапли