Хозяйка Империи - Раймонд Фейст

Снова в памяти всплыло падение коня, черного, как зло, растаптывающее невинную жизнь. Чувствуя, что теряет сознание, она жадно втянула в грудь воздух. Мара выбрала тропу наугад, смутно припоминая, что все они ведут к одному и тому же месту, где на берегу большого пруда лежит древний камень — натами ее рода.

— Я ведь не зарыла ваш натами глубоко в землю под натами Акомы, — громко бросила она в настороженный воздух; но более слабый внутренний голос напомнил, что не стоит поддаваться безумию, которое исторгло у нее эти слова. Вся жизнь безумна, решила Мара, иначе сейчас ей не понадобилось бы совершать здесь никчемные телодвижения над прахом своего юного наследника. Некогда по ее настоянию натами Минванаби был помещен в отдалении от дворца и окружен заботливым уходом: ей не хотелось лишать земного убежища тени прославленных предков Минванаби. Но сейчас это из ряда вон выходящее великодушие выглядело полнейшей глупостью.

У нее не хватало сил рассмеяться.

Из-за кислого привкуса во рту Мара скривила губы. От волос несло запахом благовонного масла и жирного дыма. Когда она опустилась на колени на прогретую солнцем землю, ее чуть не вывернуло наизнанку. Рядом с натами была выкопана ямка: с одного края ямки возвышался холмик влажной почвы. Мара положила в ямку обгорелый меч, бывший самым ценным достоянием сына, а затем присыпала его пеплом из урны. Голыми руками она сгребла землю обратно в углубление и примяла ее.

Около пруда для Мары было оставлено белое платье. На шелковых складках лежал флакон, а рядом — по обычаю — жаровня и кинжал. Мара взяла флакон, вынула пробку и вылила в воду благоухающее масло. В радужных переливах, заигравших на поверхности воды, ей являлась не великолепная игра красок, а лицо сына с широко разверстым ртом, мучительно пытающегося сделать последний вздох.

— Отдыхай, сынок. Войди в землю твоего дома и почивай вместе с нашими предками.

Прозвучавшие слова не принесли облегчения. Казалось, что-то еще недосказано. И она просто прошептала его имя:

— Айяки… Дитя мое…

Она рванула платье на груди, но в отличие от прошлого раза, когда Мара совершала погребальный обряд в честь отца и брата, это резкое движение не помогло снять оцепенение с души и не разрешилось потоком слез. Глаза остались сухими до рези.

Мара сунула руку в почти потухшую жаровню. Несколько горячих углей обожгли руку, но и боль не помогла собрать мысли. Горе засело внутри тупой болью. Мара растерла золой кожу на груди и ниже — до обнаженного живота, как бы признавая, что и сердце у нее тоже превратилось в пепел. Она и впрямь ощущала свою плоть как прогоревшие поленья погребального костра. Мара медленно подняла передаваемый из поколения в поколение кинжал из металла, что исстари хранили наточенным для этой церемонии. В третий раз за свою жизнь она вынула клинок из ножен и сделала надрез на левом запястье, во мраке отчаяния почти не почувствовав жгучей боли.

Она протянула руку над прудом так, чтобы капли крови из ранки, падая, смешивались с водой, как то предписывал обычай. Некоторое время Мара сидела неподвижно, пока кровь не перестала сочиться из ранки. Разрез уже наполовину засох, когда Мара стала рассеянно стягивать платье, но расстегнуть его до конца не хватало ни ожесточения, ни воли. В конце концов она стащила его через голову. Платье свалилось на землю; один рукав, попав в пруд, пропитался водой и маслом.

Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по плечам черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость, горе и тоска найдут выход в судорожном исступлении матери, оплакивающей сына, полагалось бы вцепиться в волосы, выдирая их целыми прядями. Но ничего подобного не происходило. Чувства едва теплились в Маре, словно искры, гаснущие от недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела одна мысль: дети не должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание… разве это не шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила несколько прядей.

Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная красота! И лишь она одна среди живых может оценить ее. Айяки не суждено совершить погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась Маре во всей своей непоправимости — тогда из глаз хлынули горючие слезы, и Мара ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.

Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.

Но если прежде после взрыва чувств наступала ясность, теперь Мара обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос. Она закрывала глаза, и в мозгу начинала бушевать круговерть образов. Сначала бегущий Айяки, потом Кевин, раб-варвар, научивший ее любви, — Кевин, который раз за разом рисковал жизнью ради чуждого для него понятия чести Акомы. Она видела Бантокапи, пронзенного мечом; его огромные сжатые кулаки судорожно подергивались, пока жизнь покидала тело. Вновь она призналась себе, что смерть первого мужа будет вечным пятном на ее совести. Мелькали лица: то отца, то брата, то Накойи — самоотверженной няни и наставницы.

Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее близких никто не умер естественной смертью — все пали жертвами извращенной политики и жестоких козней Большой Игры.

Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет последним ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.

Это откровение молнией обожгло душу: Айяки — не последняя жертва. Взвыв в истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.

Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри, и дыхание пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и, задыхаясь от кашля и отплевываясь, Мара отползла назад, на сухую землю. Судорожно втянув воздух, она бессознательно потянулась за платьем, белизну которого осквернили грязь и вылитое в пруд масло.

Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу, будто дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело. Волосы так и остались висеть космами за воротником. Затем тело, чувствующее себя ходячей тюрьмой, собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз — и враждебных, и дружелюбных.

Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в плотоядном любопытстве другого Мара находила подтверждение открывшейся ей истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие матери вслед за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара потупила взгляд — она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в ее глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и пыль. Мара замешкалась, размышляя, пойти искать потерянную сандалию или зашвырнуть в кусты и вторую.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});