Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

образ «старшего брата»

Дружба народов вызывает эмоции даже спустя десятилетия после распада Советского Союза. Мигранты из Средней Азии, с Кавказа и из азиатской части России живо помнят, какое влияние этот лозунг имел на их идентичность и повседневную жизнь. Лозунг дружбы народов, как мантра, повторялся на страницах школьных учебников, на пропагандистских плакатах, в советских изданиях и СМИ с тех самых пор, как они себя помнят. С этим лозунгом мигранты, отличающиеся от принимающего населения славянских городов внешностью и культурой, соотносили себя по приезде в города. Эмоциональная поддержка, которую обеспечивала дружба народов, была важной частью стратегий мобильности и была связана с возможностями карьерного роста для тех, кто переезжал в центр России из регионов. Общие настроения оставались сложными. Мигранты выражали недовольство привилегированным положением этнических русских в «иерархии» дружбы народов, но при этом указывали, насколько ценным для них было развитие межнациональных отношений. В Ленинграде и Москве даже незнакомые с местным языком или культурой мигранты чувствовали, что их понимают, или, по крайней мере, чувствовали равноправие в официальном общении. Воспоминания о личной межкультурной дружбе врезались им в память. Принцип дружбы народов был признан центральным советским принципом, который позволял отличаться от других и достигать успеха в новом доме вне зависимости от национального происхождения.

Принцип дружбы народов, зародившийся в 1930-х гг., высоко оценивал вклад каждой официально признанной нации в составе Советского Союза при общем стремлении стать современным социалистическим обществом и единым советским народом. Каждая из национальных территорий в составе СССР, даже предоставляя определенные привилегии «титульной» нации, была домом для всех советских граждан, а права национальных меньшинств гарантировались государством и находились под его непосредственной защитой. «Внутренний интернационализм», как назвал советскую политику Эрик Скотт, стал руководящим принципом советского государства[231]. Однако не все народы были равны в дружбе народов. Русские были «первыми среди равных»: в советской семье они представляли образ «старшего брата». Большие города, многонациональные, но в то же время с преобладанием русского населения, стали центрами такой дружбы. В лекционных залах, учреждениях и в цехах собирались представители разных народов СССР, стремясь сделать лучше собственную жизнь и поспособствовать развитию государства. Как вспоминают мигранты, все помогали друг другу в достижении общих целей. Взаимопомощь и взаимообогащение основывались на идее об уникальности каждой национальной группы, поддерживаемой и прославляемой государством. В крупные города республик приезжали делегации из других регионов. Такие посещения друг друга позволяли продемонстрировать многообразие республик СССР. Ленинград и Москва лидировали среди других городов как места проведения национальных фестивалей, а также как места для сезонного или же постоянного проживания. Ленинград был центром советской науки и культуры. Москва же была «для всех столица»: с ней была связана советская идентичность. В одной типичной для того времени книге Москва прославляется как «символ нового мира, центр борьбы за мир и дружбу между народами, центр международных дружественных связей деятелей науки и культуры, центр встреч людей доброй воли, стремящихся к социальному прогрессу, равноправию народов, к счастью во всем мире»[232].

Счастье и любовь подкрепляли дружбу: то, как она разворачивалась в словах и на деле на протяжении многих десятилетий, создало «эмоциональное сообщество», по выражению Барбары Х. Розенвайн, и внесло как практические, так и психологические изменения. Эмоциональные сообщества возникают в политико-социальной среде как «системы чувств», основанные на общих представлениях о том, что ценно и что пагубно. В данном случае в качестве ценностей выступали прочные межкультурные связи и всеобщее продвижение к современному обществу, а негативно оценивались национальные разногласия, которые могли стать препятствием на пути к мирному обществу или даже подорвать основы многонационального государства[233]. Кристин Эванс отмечала значимость общих эмоций для феномена популярности брежневского телевидения. «Эмоции, – пишет она, – эмоции, а не слова или социальные категории были необходимы как для репрезентации того, какие чувства вызывает советская жизнь, так и поощрения эмоциональной связи с ней самих граждан»[234]. Эванс считает, что такой вывод распространяется на славянские народы в брежневскую эпоху, однако, как будет показано в этой главе, эмоциональные взаимосвязи имели более широкое распространение и глубокие истоки. Сообщества разных масштабов могут пересекаться и сталкиваться. Грузины и армяне, например, временами ставили свои национальные общины выше большой советской общности.

Я утверждаю, что дружба народов служила в качестве «силы, побуждающей к действиям»[235]. В условиях жесткого государственного контроля над политическими взглядами и средствами массовой информации, по мнению Алексея Юрчака, речевые акты могут структурировать реалии жизни. И тем не менее отношение советских граждан к идеологическим нормам, средствам или ценностям было сложным и определялось средствами и ценностями, индивидуальными или привитыми им их сообществами[236]. Они стремились сделать из дружбы народов «свою» собственную дружбу. В то время как Юлиана Фюрст относится к этому принципу как к «пустому и шаблонному дискурсу властей, [который] вводит чисто перформативные практики»[237], слова мигрантов убеждают нас в обратном. По их словам, та видимость дружбы – отношения, которые они строили с людьми, и ритуалы, которые они сначала наблюдали, а потом и участвовали в них, – имели большое значение как для государства, так и для самих людей.

Ил. 1. Представители пятнадцати союзных республик СССР на Олимпиаде 1980 г. в Москве. Права на изображение принадлежат: Архив «РИА-Новости» / Владимир Вяткин. Лицензия CC-BY-SA 3.0.

Но стремление государства связать гражданство и переживание участия в общем деле, чтобы сформировать официально одобряемые эмоциональные паттерны, не всегда совпадало с эмоциональными практиками советских людей[238]. Устные рассказы мигрантов, которые мы слушали спустя десятилетие с лишним после распада СССР, демонстрируют то, о чем пишет Юрчак: «значительное число советских граждан <…> воспринимало многие реалии социалистической жизни <…> как важные и реальные ценности советской жизни: [человеческие ценности, этику, дружбу и творческие возможности]»[239]. Саид Набиев вспоминал, как тоскует по этому, во время интервью в 2007 г.: «У нас появилось общее [советское] мировоззрение, которое, к сожалению, просто было разрушено. Но по сей день с любым человеком моего возраста и старше мы можем поговорить о том, какой же урон мы от этого понесли не по своей воле»[240]. Джули Ливингстоун указывает, что эмоции очень важный для нее как исследовательницы фактор, на что указывает личное общение с людьми: «Я была разочарована тем, насколько искаженными казались мной же проведенные интервью, когда они были сведены лишь к тексту – лишены перформативной и эмоциональной составляющей»[241]. Для людей очень важны прошлые и настоящие эмоции, в особенности во времена стрессовых трансформаций, которые привели к