Лучшие стихи и песни - Роберт Рождественский

живущих

в прокопченных городах,

копающихся

в собственных садах,

на всех людей! —

и посчитать потом,

на каждом будет

по пятнадцать тонн!

Живем мы.

И несет любой из нас

пятнадцать тонн взрывчатки.

Про запас…

Светло смеется женщина в гостях.

Грустит в холодном доме

холостяк.

Рыбак

по речке спиннингом стегнул.

Матрос

за стойкой кабака

уснул.

Пилот мурлычет

в небе голубом.

Пятнадцать тонн на каждом!

На любом!..

Плисецкая

танцует вечный

вальс.

Богатыри!

Я уважаю

вас…

Охотник

пробирается тайгой.

Шериф

бездумно смотрит на огонь.

Студент готовится

спихнуть зачет.

Хозяйка

пудинг яблочный печет.

Рокочет на эстраде

баритон.

На каждом из живых —

пятнадцать тонн!..

Прыгун дрожит

не потому, что трус:

«Как вознести над планкой

этот груз?!.»

Старик

несет из булочной батон

в авоське.

И свои пятнадцать тонн

он тащит за плечами,

как рюкзак.

И дым усталости

в его глазах…

Без отдыха

работает роддом.

Смешное,

слабенькое существо

едва рождается,

а для него

уже припасено

пятнадцать тонн.

Пятнадцать тонн

на слабеньких плечах!

Вот почему

все дети

так кричат…

…Сквозь смех и боль,

сквозь суету и сон

мы эту ношу

медленно

несем.

Ей подставляем

плечи и горбы,

влачим ее по жизни,

как рабы!

Ее не сбросить,

в землю не зарыть,

не утопить,

врагу не подарить…

А ноша эта —

черт ее возьми! —

придумана и создана

людьми!

Людьми самими

произведена.

В секретные бумаги

внесена.

Нацелена

и взвешена уже…

Ну как теперь?

Живет у вас в душе

надежда

этот шар земной

спасти?..

Шлагбаумом,

застывшим на пути, —

протянутая

детская рука.

Взрывчатки – вдоволь.

Хлеба —

ни куска.

Взрывчатки – вдоволь.

По пятнадцать тонн…

Земля

утробный исторгает стон!

Ей хочется

забыться поскорей.

Ей страшно

за своих

богатырей!..

Пока —

пятнадцать тонн.

А завтра —

что?

А через десять лет?

А через сто?

Пусть даже без войны,

без взрывов пусть…

Богатыри,

да разве это —

путь?!

…И снова ночь

висит над головой.

Бездонная,

как склад пороховой.

9. Шаги

Для сердца

любая окраина —

близко.

Границей

очерчена наша Земля.

Но в каждом селенье

стоят

обелиски,

похожие чем-то

на башни

Кремля…

Стоят обелиски

над памятью вечной,

над вдовьей тоской

да над темной водой

с такой же звездою

пятиконечной,

с такой же

спокойной и светлой

звездой.

С такой же,

которая так же

алеет,

которую так же

боятся враги…

Солдаты

сменяются

у Мавзолея,

раздольно и мощно

чеканят шаги!..

Я слышу:

звучат

неумолчные гимны.

Я вижу:

под гроздьями облаков,

летящих над миром,

до каждой

могилы

от Спасских ворот —

двести десять шагов!

До каждой!

Пусть маленькой,

пусть безымянной.

До каждой!

Которую помнит

народ.

По чащам лесным,

по траве непримятой

проторены тропки

от Спасских

ворот…

Сквозь зимние вьюги

и вешние гулы,

под пристальным взглядом

живущих людей

идут

караулы,

встают

караулы

у памятников

посреди площадей!

У скорбных надгробий

встают, бронзовея.

И бронза

становится цветом лица…

Есть память,

которой не будет забвенья.

И слава,

которой не будет конца.

10. Пуля

Пока эта пуля летела в него….

– Ты о чем?

Он умер

в больнице.

И все это было

не вдруг.

Почти что за месяц

мы знали,

что он – обречен…

Ты помнишь,

как плакал в пустом кабинете

хирург?

«Какой человек умирает!

Какой человек!..»

Поэт хирургии

полсуток стоял у стола.

Хотел опровергнуть прогнозы.

И —

не опроверг.

Там не было

пули…

– Нет,

все-таки пуля была!..

На любом надгробье —

два

главных года:

год прихода в этот мир.

И год ухода.

От порога

до другого порога

вьется-кружит по земле

твоя дорога.

Вьется-кружит по земле

твоя усталость.

И никто не скажет,

много ль осталось…

Но однажды,

вопреки твоей воле,

обрываются

надежды и хвори!

Обрываются

мечты и печали!

«Прибыл – убыл…» —

в это верят

без печати…

Я разглядываю камень

в испуге:

Между датами —

черта,

как след от пули!

След от пули!

След

багряного цвета…

Значит, все-таки

была

пуля эта!

Значит, все-таки

смогла

Долго мчаться!

Значит, все-таки

ждала

Дня и часа!

Все ждала она,

ждала,

все летела!

И —

домчалась.

Дождалась.

Досвистела…

Два числа на камне

время стирает.

След от пули

между ними

пылает!..

Пока эти пули летят

(а они летят!),

пока эти пули летят

в тебя

и в меня,

наполнившись ветром,

осенние сосны гудят,

желтеют в витринах

газеты

вчерашнего дня…

А пули летят!

И нельзя отсидеться в броне,

уехать,

забраться в забытые богом края…

Но где и когда она

встречу

назначила мне —

веселая пуля,

проклятая пуля моя?

Ударит

в какой стороне

и с какой стороны?..

Постой!

Да неужто

не может промазать она?

И вновь

суматошные дни

суетою полны.

Живу я и верю,

что жизнь —

невозможно длинна.

Вот что-то не сделал: «Успею…»

(А пуля летит!..)

«Доделаю после…»

(А пуля смеется, летя!..)

В сырое окно

неподкупное время

глядит.

И небо

в потерянных звездах,

как в каплях

дождя…

Ну что же,

на то мы и люди,

чтоб все понимать.

На то мы и люди,

чтоб верить

в бессмертные сны…

Над детским дыханьем

склонилась

усталая мать.

Горят имена

у подножья

Кремлевской стены…

На то мы и люди,

чтоб помнить

других людей.

На то мы и люди,

чтоб слышать

их голоса…

В оттаявшем небе —

рассветная полоса…

Да будет памятным

каждый

прошедший день!

А каждый грядущий день

да будет воспет!..

Пока эти пули летят,

мы

обязаны жить.

Пока эти пули летят,

мы должны

успеть

вырастить хлеб,

землю спасти,

песню сложить.

…Пока эти пули летят

в тебя и в меня…

Память

Старая записная книжка

Где же она пропадала?

(Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

глаза в глаза.

В этой потертой книжке,

будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

армии перед боем

(хватит работы санбатам,

разведчикам

и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

требуют,

вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

глуховатый голос Назыма:

«Брат,

мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонеи.

«Стаська! – кричу я.

– Стаська!»

Он улыбается грустно.

Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

словно

прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

жалует

и обвиняет,

как черный квадратик в «Вечёрке» —

каждый ее листок…

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,

старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

осиротевшей семьи…

Рана моя

открывшаяся.

Память моя

святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.

Старые фотографии

Может,

слишком старательно

я по прожитым дням бегу…

Старые фотографии,

зачем я вас берегу?

Тоненькие,

блестящие,

гнущиеся, как жесть…

Вот чье-то лицо пустяшное,

вот чей-то застывший жест.

Вот детство вдали маячит,

кличет в свои края.

Этот насупленный мальчик —

неужто таким

был я?!

Фотограф по старой привычке

скажет:

«А ну, гляди:

отсюда

вылетит птичка.

Ты только смирно сиди».

Он то говорит, что должен, —

профессиональный тон.

«Не вылетела?

Ну что же…

Ты приходи

потом».

И мальчишка на улицу выйдет

и будет думать, сопя: