Великое плавание - Зинаида Шишова

– Если это сделал ангел, – сказал мой друг, – то нужно сознаться, что он очень плохо моет руки, потому что на полях карты он всюду оставил следы своих грязных пальцев. Ни на одном изображении я еще не видел ангела в длинных морских сапогах, смазанных ворванью, которые необходимо ежеминутно подтягивать. А между тем от карты несет ворванью, как от китобойного судна.

На досуге мы с Орниччо попытались перечислить всех людей команды, которые, на наш взгляд, могли бы подменить карту, но ни на одном из них мы не могли остановиться с уверенностью.

– Всего более подходит для этого англичанин Таллерте Лайэс, – сказал Орниччо нехотя, – но мне не хочется думать, что такой веселый и чистосердечный человек мог совершить эту кражу.

Мне пришел на ум разговор Лайэса с ирландцем Ларкинсом.

– В моем сундучке спрятано девять морских карт, – сказал англичанин.

– И поэтому он для меня дороже, чем для тебя твой кошелек с золотом.

Но тут же я вспомнил открытое лицо матроса, его веселый смех и забавные шутки. Нет, нет, никогда не поверю, чтобы он мог тайком проникнуть в каюту адмирала и подменить карту!

Однако синьор Марио, с которым мы поделились нашими сомнениями, тотчас же сказал:

– Из всех матросов только один Лайэс способен на такое дело. Он и на меня производит впечатление честного человека, но моряки часто бывают одержимы манией покупать, выменивать или даже похищать интересующие их карты.

Узнав о соображениях, которые высказывал по поводу исчезновения карты адмирал, синьор Марио задумался.

– Пусть Голубок останется при своем убеждении, – сказал он. – Ни в коем случае не следует ему открывать правды. Есть люди, которые, будучи очарованы луной, ночью поднимаются с постели и с закрытыми глазами бродят по таким опасным местам, как карнизы дома или перила лестницы. Если такого человека окликнуть, он может упасть и разбиться насмерть. Боюсь, что Голубок находится в таком же состоянии: он тоже очарован, и, если мы окликнем его и вернем к действительности, он может упасть и разбиться насмерть.

Мы не совсем поняли слова секретаря, но согласились с ним, что адмирала в тайну похищения карты посвящать не следует.

И все-таки думы и догадки всякого рода теперь часто не дают мне заснуть. Особенно плохую ночь провел я сегодня. Казалось бы, мне, отличенному нынче адмиралом, нужно было гордиться и радоваться, а я бог знает над чем ломаю голову.

Однако обо всем следует рассказать по порядку.

Проходя утром мимо адмиральской каюты, я услышал громкий голос господина.

– Пилот Ниньо, – почти выкрикивал он, – не беритесь доискиваться до причин тех или иных моих распоряжений! Я ваш адмирал и капитан, поставленный над вами их высочествами[47] и вы обязаны повиноваться мне беспрекословно! К счастью, ваша помощь мне больше не понадобится, так как со вчерашнего дня подагра уже не столь меня донимает и я сам смогу заняться ведением корабельного журнала.

Зная, как опасно быть даже невольным свидетелем гнева господина, я постарался поскорее проскользнуть мимо его каюты. Однако дверь ее распахнулась, и из нее вышел наш пилот, синьор Ниньо. Не знаю, чем вежливый и покладистый пилот мог возбудить гнев адмирала, и признаться, мне не хотелось об этом задумываться.

Одно мне было ясно: в раздражении господин говорил, не взвесив как следует свои силы. Ведь примерно с 9 сентября адмирала до того мучили следующие один за другим приступы подагры, что и синьор Марио, и королевский нотариус, синьор Родриго де Эсковеда, вынуждены были наконец умолить его не браться своими сведенными подагрой пальцами за перо.

По сути дела, ведение корабельного журнала лежит на обязанности пилота, так же как и прокладка на карте курса корабля. Если пилот почему-либо лишен возможности это делать, он препоручает свои обязанности судовому маэстре. Наш маэстре, синьор де ла Коса, – человек не шибко грамотный и в состав команды попал, надо думать, только потому, что он бывший владелец «Санта-Марии» и знает все ее повадки. Однако на синьора Ниньо господин мог бы положиться. И вдруг, не поладив в чем-то с пилотом, господин сам собирается вести журнал. Это до крайности неосмотрительно, так как может ухудшить состояние его руки.

Вот и сейчас он вышел вслед за синьором Ниньо, кутая руку в кошачью шкурку, а к такому способу борьбы с болезнью он прибегает только тогда, когда не в силах переносить боль.

– Поди сюда, Франческо! – крикнул он. И, очевидно, разглядев мое испуганное лицо, добавил: – Не бойся ничего. Ступай в мою каюту.

Войдя вслед за мной, господин запер дверь на задвижку.

– Вот, – сказал он, протягивая мне истрепанную тетрадку, – за эту вещь когда-нибудь моряки всего мира будут предлагать золотые горы. Это мой дневник. Видишь, как не слушается меня моя бедная рука! Такими каракулями портить корабельный журнал я, понятно, не стану. Но пальцы мои до того скрючило, что лучше писать я не в силах. Садись-ка и перепиши из дневника в журнал все записи о пройденном пути, о приметах приближения земли. Помни – переносить нужно только те цифры, что указаны справа. Дневник не пачкай и не трепи – он и так уже еле держится.

Я вытер руки о штаны и тотчас же уселся за стол.

В журнале господин вел записи только до 10 сентября.

Во вторник, 11-го, уже явно другой рукой было написано: «Весь день плыли своим путем, то есть на запад, и прошли 15 лиг.[48] Видели обломки мачты 120-бочечного[49] корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли 16 лиг».

И дальше: «Среда, 12 сентября. Идя тем же путем, прошли 22 лиги. Об этом оповещен экипаж».

Я невольно задумался.

11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были те страшные дни, когда нашу флотилию влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же за двое суток мы, двигаясь с такою скоростью, прошли только 53 лиги? Не ошибся ли синьор Ниньо?

Я сверился с дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка – в дневнике дрожащей рукой адмирала было выведено: «Вторник, 11 сентября. Весь день плыли своим путем и прошли 20 лиг. Видели обломки 120-бочечного корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг».

Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна на другую буквы не походили на обычный – твердый и красивый – почерк адмирала! Если бы не его характерные «А», «Н» и «Т», можно было подумать, что записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными людьми.

Я перевернул листок дневника. Дальше рукой адмирала было записано: «Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги».

Это больше походило на правду. За двое суток – 73 лиги, но никак не 53!

Я уже готов был обратить внимание господина на эти досадные ошибки синьора Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле заметные приписки: «Занести в журнал 11 сентября: днем – 15 лиг, ночью – 16 лиг». А против среды, 12-го: «Прошли за сутки 22 лиги».

Да что же это я?! Господин велел мне переносить в журнал цифры, что стоят справа. Пилот, очевидно, тоже получил такое же распоряжение. Однако, чтобы отмести всяческие сомнения, я еще раз спросил господина, какими цифрами мне следует руководствоваться.

– Я велел тебе перенести в журнал цифры, что стоят справа, – очень тихо и раздельно произнес адмирал.

Но по тому, как к щекам его стала медленно приливать кровь, я понял, что дело плохо. Памятуя недавнее происшествие с картой, я промолчал, а господин продолжал уже несколько мягче:

– Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно положиться.

ГЛАВА VI

Корабельный журнал и дневник адмирала

Я молча углубился в работу. Сначала, чтобы не спутаться, на отдельном листе записал все нужные мне цифры, потом принялся переносить их в журнал. Постояв несколько минут за моей спиной и, очевидно, удовлетворенный моей работой, адмирал вышел.

И тут на меня снова напали сомнения.

Почерк у меня от природы неровный и малоразборчивый. Это происходит потому, что в жизни мне мало приходилось писать. Сейчас, почти ежедневно делая записи в своем дневнике, я понемногу начинаю вырабатывать более устойчивый и красивый почерк. Надо надеяться, что к мо-менту нашего возвращения в Европу я сделаюсь заправским эскривано.[50]

Но пока что в Европу мы еще не возвращаемся и почерк у меня еще не выработан. Надо, однако, сказать, что в случаях, когда я не особенно тороплюсь, я этот недостаток свой могу искупить с лихвой: в мастерской Антонио Тульпи я усвоил не только искусство гравера, но научился к тому же, по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной раз их стихи с такой точностью, что сами заказчики не могли отличить свою подпись или написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже пошутил как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только не попаду за это в тюрьму.