Журнал `Юность`, 1973-2 - Журнал «Юность»

Но таков был Хикмет. Таким он оставался всегда — прямым, честным, открытым.

Шло время, я узнал его близко и хорошо. Но тогда, в тот день, я, удивляясь и радуясь, слушал, как он с величайшей укоризной, но без всякой злости продолжал разносить этот перевод, так, доверчиво предложенный ему в редакционной комнате, где молодые ребята готовили материал для рубрики «Свободу Хикмету!». А оказавшись на свободе, Хикмет твердил:

— Как ты мог написать такое, брат? «Докеров Франции — моих сыновей». Я так не сказал. Докеры Франции не мои сыновья. Сознательный рабочий есть сын Ленина, не турецкого поэта. Я сам — сын Ленина. Докеры Франции — мои братья. — И Хикмет обвел нас серьезным, внимательным взглядом. — Я не писал «сыновья», где ты взял эти «сыновья», брат?

Шел скоротечный и блестящий урок политики и словесности…

Мы двинулись дальше, по этажам, оставив нашего переводчика в состоянии, близком к обморочному.

В коридоре я сказал Хикмету:

— Здорово ты его… — и сделал рукой секущее движение.

— Не здорово, — ответил Хикмет, — совсем, совсем дружески.

Нет, никогда мне не забыть этих первых хикметовских дней в Москве. Мы и потом встречались с ним — и у него дома, и у меня, и при общем деле. На моей книжной полке стоит рядок книг с его автографами.

Однажды, кажется, в день своего рождения, Хикмет созвал друзей. К концу пиршества, когда люди разбились на оживленно беседующие группки, завязался у нас с Назымом долгий разговор о минувшей войне. Только что Пабло Неруда прочел свои новые стихи, и это было как бы ритуалом богослужения неведомой религии. Он читал тихо, нараспев, молитвенно воздев короткие, пухлые руки и слегка раскачиваясь.

Теперь он сидел рядом, с торжественным лицом Будды. Помню ещё в этом тесном маленьком кружке добрейшего Володю Стеженского — работника иностранной комиссии Союза писателей. В соседней комнате докипало застолье — гостей было много…

Хикмета интересовали подробности московской обороны. Война ещё была близко, за спиной. Я рассказывал. Хикмет неторопливо переводил Неруде, задумывался, снова спрашивал, а потом неожиданно сказал:

— Ты первый написал о двадцати восьми героях-панфиловцах. Не знаешь, брат, кто был второй? Наверно, я.

Я ахнул. Уже второй год Хикмет в Москве, а я вот так, случайно узнаю поразительную вещь. Оказывается, существуют его никому у нас не известные стихи, посвященные двадцати восьми героям Дубосекова.

— Где они, эти стихи? — спросил я взволнованно и торопливо.

— Не знаю, брат, не знаю… Я написал их в Бурсе, в тюремной камере, осенью сорок первого года. Я начал писать тогда историю XX века и назвал её «Человеческой панорамой». Переправлял её за ограду частями, в письмах, на отдельных листках, разными способами и разным людям. Вот так, брат. Поэмы нет у меня, как её теперь собрать?.. Ищи ветра в поле! — твердо, совсем чисто по-русски выговорил Хикмет.

Он горевал, конечно, думая о судьбе книги, развеянной по всему свету бурей его жизни. А вместе с тем что-то и нравилось ему в этой коллизии. Она была ему по плечу. И то, что он сам разбил книгу вдребезги, а осколки её разлетелись на все четыре стороны света. И то, что, может быть, люди по одной строфе будут узнавать облик поэта, как естествоиспытатель по одной кости представляет себе исполинский рост мамонта.

Мы несколько раз возвращались с Хикмстом к стихам о двадцати восьми, но перемен в их судьбе не было. Между тем «Человеческой панораме» он отдал десять лет жизни в заточении. И вся она не исчезла. Три первые её книги были найдены, собраны и в 1962 году изданы на русском языке. Еще раньше, до побега Хикмета из Турции, в Советский Союз попали его небольшие поэмы, озаглавленные здесь самими переводчиками: «Симфония Москвы», «Зоя», «Габриэль Пэри». Они были переведены Павлом Железновым, Маргаритой Алигер, Никитой Разговоровым.

Но то были не замкнутые поэмы, а части единой главы четвертой книги «Человеческой панорамы». Это выяснилось только после приезда Хикмета в Москву. Прошло немало времени. Давно уже нет на земле Назыма — отчетливо помню день его похорон на Новодевичьем. Давно уже не видно его красиво посаженной головы, не слышно его прекрасного обращения «брат», но стихи его, живые стихи слетаются к его могиле. Не так давно в Турции обнаружена часть архива Хикмета, а в нём текст всей четвёртой книги, а в нем строфы о двадцати восьми героях. В переводе Музы Павловой они уже звучали по радио, теперь печатаются впервые в переводе Бориса Слуцкого.

Нет, не пеплом развеялись по миру стихи Назыма, а стаей птиц, что поднялись на крыло в дальний перелет, а ныне вернулись к родному гнездовью.

Теперь остался один вопрос. Как же Хикмет, сидя в тюрьме, узнал о подвиге двадцати восьми, да не только о самом факте, но и в подробностях?

Советский ученый Акпер Бабаев, исследователь творчества Хикмета, говорит по этому поводу:

— Очевидно, он узнал о них по радио, поскольку трудно себе представить, что-бы в тюрьму далекого города Бурса мог быстро попасть газетный лист. Факты, приведённые в стихах, достоверны. Очень вероятно, что Назым Хикмет прослушал по радио очерк Александра Кривицкого, опубликованный в газете «Красная звезда». Простое сопоставление стихов Назыма и очерка подтверждает это предположение. В конце 1941 и в начале 1942 года этот очерк неоднократно передавался по советскому радио на русском и иностранных языках. Я сам в то время работал на бакинском радио и помню, как он несколько раз передавался на Турцию.

В своё время я, видимо, не спросил Хикмета об источнике его стихов, иначе их сюжетная структура, о которой говорит Бабаев, не показалась бы мне сейчас такой неожиданностью. Известие о подвиге распространилось тогда по всему миру. Оно было общедоступным и могло достигнуть Хикмета разными дорогами. Утерянные стихи я представлял себе в виде нескольких строф — искра факта высекла короткое лирическое раздумье. Так получилось у Михаила Светлова, когда он узнал про схватку возле Дубосекова. Марк Лисянский положил свои стихи на песенный лад. Николай Тихонов написал эпическую поэму, последовательно воспроизведя драматический ход событий 16 ноября 1941 года. На этот же путь вступил и Хикмет.

И это поражает.

Значит, находясь в заключении, он регулярно слушал передачи из Советского Союза и даже их записывал. Да, так оно и было. «Ежедневно три раза в день слушаю последние известия», — сообщал Назым в записочке из тюрьмы в 1941 году своему другу турецкому прозаику Кемалю Тахиру. Здесь, по-видимому, речь идет об официальных передачах радио Анкары. Но у Хикмета был ещё и тайный приемник с наушниками. Он мог пользоваться им ночами. Тогда, очевидно, он и услышал тот давний мой очерк.

Еще несколько слов перед тем, как читатель прочтет чудесно найденные стихи Назыма Хикмета. В них есть неточности: панфиловец Сенгирбаев назван «Сунгурбай», а Москаленко превратился в Масленко. У Хикмета фигурирует Петелино как боевой рубеж двадцати восьми панфиловцев. Это название написано правильно, но употреблено не к месту. Полк Капрова, где служили эти герои, занимал оборону на линии высота 251 — деревня Петелино — разъезд Дубосеково. Но двадцать восемь гвардейцев находились ближе к разъезду, и его именем окрестился их бой с танками противника — бой при Дубосекове. Эти неточности объяснимы, можно, пожалуй, и удивиться: их мало. Ведь под рукой у Хикмета не было печатного источника.

Вот и всё. Я был счастлив, дорогой Назым, написать о тебе эти несколько страничек.

В 1941 году, когда я сдавал в набор свой очерк, я не думал о турецком городе Бурса и ничего не знал об узнике в его тюрьме. Знал другое. Тогдашние реакционные правители Турции только и ждали падения Москвы, чтобы бросить страну в войну на стороне Гитлера, не опоздать к дележу добычи… А как обернулось дело!

Хикмет и тогда верил в нашу победу и писал о ней стихи. Тридцать лет их считали утерянными. Но талантливые стихи, как и истинная вера, остаются с людьми.

НАЗЫМ ХИКМЕТ

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПАНОРАМА

У Халила рука смугла,узловатые пальцы сильны.Линия фронта пролеглау самой столицыСоветской страны.Карта, как понимаете вы,чертеж.На карте фронт идет от Москвыв полутора сантиметрах.А на земле, где снег идет,в семидесяти километрах фронт идети менеечем в семидесяти километрах.Зато на земле, где сыплет снег,врагу противостоит человек,врагам человечества — новые люди,черной смерти — светлая жизнь.Так что фактическивраг от Москвы на расстояниироста нового человека.Вот почему не в состоянииХалил поверитьв возможность успехафашистов.Сорок первый год. 16 ноября.Тени немецких танковна Волоколамском шоссе.Двадцать немецких танковчерез снега ползут.Чёрные все.Громадные все.Каждый страшен и яростен,как слепой носорог,уродлив, как пехлеван1,как пехлеван — глуп.Каждый скорпиона напомнить бы мог,если бы не былтак тяжек и груб*В Петелино, в окопах,двадцать восемь наших солдатглядят на немецкие танки, ползущиечерез снега,усталые солдаты друг другу в глаза глядят:они только что покончили с батальономврага.Трупы ещё валяются перед окопами.Танки приближаются,ревущие, словно гроза,в окопеприщуривает виноградины-глазаМустафа Сунгурбай:— Ой, мамочка, — говорит,—их двадцать гопов! —,улыбаясь,как охотник,встретивший двадцать волков.В окоп впрыгиваеткомиссар Клочков.— Привет, ребята!И сразу смолкает,как будто в запасе естьу негоособенно хорошая весть.В батальоне Диевым звали Клочкова.Украинец Бондаренко придумал оченьтолково:Диев — значит «делал».Жизнь, как тесто, месилКлочков своими ручищамиуверенно и счастливо,действовали передышки никогда не просил,как муравей — работящий,плодовитый, словно олива.Окоп слушает Диева:что им нужно делать?— Я сосчитал: их двадцать.А нас — двадцать девять.На сорок пять процентових меньше, чем людей.На сорок пять процентовлюди танков сильней,Однако Диев ошибся в расчетах:один из солдат был трусом.Когда на окоп навалилсятанксвоим страшным грузоми немец крикнул: «Сдавайтесь!»,—— Сдаюсь! —этот трус сказал.Общий, без командысвалил его наземь залп.В окопе осталось двадцать восемь.Сражение длилось четыре часа.Семеро людейи четырнадцать танковнедвижно замерли на снегу…Среди притихшего окопаснова спышится голос Клочкова:— Сосчитали новые!— Нет.— Их тридцать.Старых, кроме того, шесть.Итого тридцать шесть.Нас двадцать один человек.Грубо говоря, на одного бойцатанков приходится примерно два.Но будем, товарищи, стоять до конца.Отступать некуда. За нами — Москва.И тогда Кужебергенов сказал:— ОбнимемсяВсе посмотрели на него удивленно:самый серьезный из всего батальона!Сам в себе,как рыба в воде,Кужебергенов жил.Не пел никогда,не шутил нигде.Ни с кем особенно не дружил.— Пока есть время — обнимемся! —повторил Кужебергенов.И все обнялись.Новые танки подошли совсем близко.Сражение продлилось полчаса.Погибло семь или восемь танкови шестнадцать наших солдат.У пюдей кончились боеприпасы,только у Клочкова-Дисваосталась одна граната.Но непобедимо сердце Дэва2,даже если Дэв безоружен.Люди живут вместе,сражаются вместе.Умирают — каждый в одиночку.Словно река из берегов выходит,дождавшись нужного часа,—там Кужебергенов из окопа выходит,когда у него кончились боеприпасы.Выпрямившись во весь рост,скрестив руки,такКужебергеновпошел на танк.«Быть или не быть» —этой проблемыне ведал советский боец.Руки скрестив,усмехаясь немо,Кужебергеноввстречает конец.Пулями плюнул танк.Кужебергенов умер так.Три немца выскочилииз горящего люка на снег.Мустафа Сунгурбай медлить не стал.— Ой, мамочка,копчу сейчас их всех!В оскале зубовзаблестела сталь.В сиянье зубов —сиянье ножа.Ножв зубах держа,сгруйкой прополз Мустафа через снеги кончил всех.Но рядом взорвался горящий танк.Мустафа Сунгурбай умер так.Николай Масленко,когда патроны кончились,Дэб — сказочный богатырь.с голыми рукамибросился на танк,схватил гусеницуи тут же скорчился.Николай Масленко умер так.Пальцы егов исступлениисхватили сталь,раздавили сталь.В это время с гранатой последнеюДиев-Клочков над снегом встал.Словно в белоснежной постели —не на черном снегу,пули приняв.что в него летели,умер, как жил.Клочков — на бегу.Был он доволен, этот воин.Был он,этот воин,спокоен,потому что видел, как вспыхнул танк.Диев-Клочков умер так.Последний из двадцати восьми, Натаров,был ранен.Когда стемнело, из окопавыполз, преодолевая боль,влача тяжелые, как оковы,кровавые следы за собой,Натаров,а стонать он не мог,кричать не мог,потому что голос берег.С вестью, застывшею на устах,он полз,а когда повстречался с людьми,рассказал историю двадцати восьмии умер.Натаров умер так.За ними была Москвас кровью на белых бинтах своих.За ними была Москва,уверенная в них.Двести миллионов, как один человек:зенитка палит вверх,а у зенитчицы в кармане стихи,загнуты страниц уголки.Затемнено любое окно,но Москве по-прежнему нравитсяиграть в шахматы.ходить в кино,слушать Чайковского и Штрауса.Молодой рабочий ушел на фронт.Новый станок уехал в тыл.Но старый рабочий достаетстарый станок, что на складе стыл.Лучше новогосо всех ногспешит, работаетстарый станок.Строит баррикады,роет рвыМосквана окраинах Москвы,и Пушкин стоит бронзовый,слагая стихи для всех,и на закате — розовыйна пелерине снег.

1 Пехлеван — профессиональный борец,