Крымские рассказы - Влас Дорошевич

Она слегка рассмеялась и покраснела.

— А я?.. Вы вышли замуж, а я так и остался холостяком, старым бобылём. Это, конечно, смешно, даже глупо, может быть, — не спорю. Пусть смеётся, кто хочет. Но даю вам слово, каждый раз, как я думал о женитьбе, мне вспоминалась молоденькая девушка в коротеньком платьице, с пышной каштановой косой, перекинутой через плечо, с румянцем, залившим её смуглое личико, с опущенными глазками, со слезами, дрожащими на длинных ресницах. И грустно становилось на душе. И как буднично, как прозаично казалось настоящее в сравнении с этим дорогим воспоминанием. С первой любовью! Вот, может быть, маленькая разгадка того, почему я остался старым холостяком, старым, одиноким бобылём… Маленькое чувство, которое осталось в душе. Цветок сирени, который остался в ней на всю жизнь, сохранив всю свежесть, всю прелесть своего аромата.

— Мой милый, дорогой, хороший, старый друг! Ведь вы не сердитесь за это слово? — она улыбнулась грустной и доброй улыбкой.

И они молча несколько минут просидели друг против друга.

Грустные, задумчивые, отдаваясь далёким воспоминаниям.

— И как счастливы мы были бы с вами, сложись иначе!

— А может быть, и нет! Всё к лучшему, что ни делается…

— Может быть… Может быть… Я не знаю… Я знаю только, что стоило мне переступить порог вашего старого дома, как прошлое воскресло передо мной… И этот дом, и этот сад, и эта старая беседка, и сирень, и весна, и ваша дочка… Мне показалось, что я увидел вас. Она, две капли воды, вылитая вы! Вы знаете, — я был поражён. Вы! В коротеньком платьице, та же коса, те же глаза, тот же взгляд… Мне показалось сначала, что я с ума схожу! Вы знаете, меня даже ревность взяла к этому кудрявому юноше, с которым она гуляет! Право. Кто это?

— Сын одного соседа-помещика. Они в двух верстах от нас… Кстати, спасибо, что напомнили. Вы меня простите! Надо пойти, посмотреть, привести их в комнаты. Дети. Нехорошо оставаться вдвоём. Мало ли ещё какие глупости вообразят… Вы меня извините! Я сейчас!

Она положила работу и вышла.

Он подошёл к окну, откуда широкой струёй лился запах сирени.

По дорожке старого сада шла парочка. Девушка — подросток, в коротеньком платьице. Опустив глаза, она вертела в руках веточку сирени, искала среди её цветов «счастия» и слушала, что нашёптывал ей её кудрявый кавалер, с раскрасневшимся лицом и горящими глазами.

— Дети! — крикнул им Иван Николаевич. — Мама вас ищет. Спрячьтесь скорей в старую беседку! Сейчас увидит!

Они вздрогнули, потом рассмеялись и, схватившись за руки, кинулись бежать к старой беседке.

А в саду уж раздавался голос Надежды Николаевны:

— Маруся… Маруся… Петенька… Где вы?..

Он стоял у окна и улыбался доброй улыбкой старого холостяка.

Панно (Наброски в немножко декадентском стиле) 

 Радость

Она впервые проснулась в моей душе там, в церкви, где отпевали моего бедного друга.

Её разбудил запах ладана, похоронные напевы.

Он лежал в гробу неподвижный, бледный, холодный, немой.

А я стоял около, и сердце моё сжималось от горя.

У меня не было даже слёз, чтоб плакать.

Я терял лучшего друга.

Ещё несколько минут, и нас разделит несколько аршин земли и вечность.

Я больше никогда не увижу его дорогих черт, в которых я читал столько любви, преданности, симпатии. в самые трудные минуты моей жизни, — когда мне казалось, что я одинок на свете.

Ведь я не был одинок, пока на свете жил мой друг.

Я. знал, что есть ещё одно сердце, способное сжаться от моих страданий, сильнее забиться моей радостью.

Всё, что бы ни происходило, заставляет биться сильнее или замирать не одно, а два сердца.

О, это сознание!

И вот теперь я думаю о нём и гляжу на его восковую маску.

Эти дорогие черты, которые только смерть могла сделать холодными и бесстрастными.

Только одно сердце бьётся теперь на свете.

Другое спит.

И не проснётся никогда.

«Никогда». Бездонная пропасть, в которую страшно заглянуть человеку.

«Никогда» — пропасть, из которой веет холодом смерти, леденящим душу.

«Никогда!»

О, это страшнейшее из слов!

Он лежит холодный, немой, — для него наступило это «никогда».

И вдруг радость, что это он, а не я, лежит здесь, в этом гробу, холодный, недвижимый, немой, — безумная радость проснулась в моём сердце.

Что не для меня наступила эта страшная пора — «никогда».

Эгоизм — испарение могил.

Вид гроба переполняет вас радостью, что он сделан не для вас.

Я с упоением слушал похоронные напевы, жадно вдыхал запах ладана.

Я слышу, чувствую, я могу обонять, осязать.

Я живу!

О, какое счастие жить, видеть, чувствовать!

Какое счастие, что он, а не я, лежит в этом ящике, обитом серебряной парчой.

Что над ним, а не надо мной, закроют эту крышку навеки.

О, какая радость, какое счастье!

Я живу!

Я вышел из церкви, потому что восторг сознания, что я ещё ускользаю от когтей смерти, в которые он уже попался, — этот восторг переполнял мне душу.

Я сказал другим, что у меня кружится голова от ладана, когда она кружилась от счастья.

Они подумали, что она кружится, быть может, от горя…

Я вышел на паперть.

Была весна.

В воздухе пахло цветущей черёмухой.

Зелёная трава изумрудным блеском сверкала на солнце.

Щебетали птицы.

И всё это: воздух, запах цветущей черёмухи, яркая зелень травы, золотой блеск солнца, весёлое щебетание птиц, — всё это для меня.

Я живу, я вижу, я чувствую!

А там, в церкви, в ящике, обитом серебряной парчой, холодный, немой, недвижимый, лежит труп другого.

Прости, мой бедный друг, на твоих похоронах я впервые почувствовал, сознал радость.

Радость существования. Радость бытия.

Величайшую из радостей.

Родоначальницу всех радостей.

Грусть

Она родилась на кладбище, осенью, когда блекнут, желтеют деревья и аллеи кажутся слитыми из золота.

Когда золотым погребальным покровом покрывается умирающая природа.

Она родилась из шелеста сухих листьев, катившихся по земле, из холодных лучей солнца, из редкого печального щебета птиц.

Я стоял около этой маленькой могилы, которая чужда всем, кроме одного.

Вы пройдёте спокойно мимо неё, а у меня в ней похоронено всё, что было лучшего в жизни.

Похоронена частица меня самого.

Больше, чем я сам, чем вся моя жизнь. Похоронена та, которую я любил.

И тогда-то впервые сердце сжалось тоскливо, чтоб потом никогда уж не разжиматься.

Она как тень мелькнула среди памятников и крестов, неслышно подобралась ко мне, покрыла своими холодными крыльями и завладела мною всецело.

Она, моя богиня, властительница моих мыслей и чувств, — она, что живёт с тех пор в моей душе, — она, грусть.

Я чувствую на своём лице веяние её крыльев.

Эти крылья распростёрты надо мной.

И порой мне кажется, что, достаточно взглянуть вверх, чтоб увидеть эти простёртые крылья.

Солнце не палит меня, потому что его лучи холодеют от этих крыльев, осеняющих меня, мою душу.

Бледная богиня, живущая в моём сердце.

От взгляда её меркнут краски.

Дыхание её губит радость.

О, я чувствую её всегда здесь, близко, около, рядом со мною.

Среди пира я вижу устремлённые на меня её задумчивые, печальные глаза.

— Ты умрёшь! — шепчет она.

К чему же радости?

Она ревниво вырывает меня из объятий подруги.

— Ты, она, всё умрёт, всё, что существует!

Она, моя богиня, грусть, она слышится мне в свисте отходящего паровоза, видится рядом с розовым парусом несущегося вдаль судна.

Она чуется во всём, что говорит о прощанье, о расставанье.

Её холод навек сковал моё сердце.

Что бы я ни чувствовал, — я всё чувствую с лёгкой примесью грусти.

Радость, любовь, наслаждение, — всё это подёрнуто для меня словно чёрным прозрачным флёром, смягчающим цвета, блеск у красок.

Этот флёр, которым для меня подёрнут весь мир, это — она, моя богиня, властительница моих дум.

О, богиня, не отлетай от меня в последнюю минуту. Пусть меня похоронят с сердцем, переполненным тобою.

В ту минуту, когда моя рука будет в нерешительности сжимать ручку револьвера, когда я на своём виске почувствую холодный кружок дула…

Когда в моём сердце проснётся с безумной силой желание жить, вопреки логике вещей, вопреки доводам разума, могучей рукой схватит мой мозг и крикнет ему:

— Живи!

Когда изменница-память откинет всё дурное, развернёт передо мною лишь пёструю ткань радостей жизни.

Приди, приди, явись, о богиня, царица моя!

Пусть при твоём появлении померкнут все краски жить.

Всё, что манит и притягивает к земле желанием жизнь.

Холодом вновь обвей это бедное сердце.

И пусть не дрогнет рука, посылая прощание с жизнью.