Гусар на крыше - Жан Жионо

— Хочешь заработать три луидора?

— Сейчас меньше пяти не берут, — ответил конюх, привычный к дорожным нравам. Фамильярный тон не мог сбить его с толку, и в ответ на словесные ухищрения Анджело он сказал: — Почтеннейший, не пытайся обмануть папашу Гийома. Я не вчера родился и знаю, что ты не собираешься мне давать ни пяти, ни тем более шести монет за такую плевую работу. Раз я тебе говорю свою цену, значит, можешь не хитрить. Давай выкладывай, что тебе надо.

Несмотря на наглость, с какой все это было сказано, Анджело стал долго объяснять, что его молодая жена и двое детей остались в карантине в деревне. Нельзя ли нанять на время лошадь и экипаж одного из этих мужчин или одной из этих женщин, закончил он с яростью в голосе.

— Ну это всего-навсего вопрос денег, — ответил конюх. Потом, почесав в затылке, погладив себе подбородок и оглядев Анджело с головы до ног, добавил: — Тут только одна заковыка… куда вы собираетесь ехать потом?

— В Авиньон.

— Тогда идите сюда.

Он втащил Анджело в конюшню и запер дверь. От запаха лошадей у Анджело закружилась голова.

— Вот как я себе это представляю. Конечно, нельзя бросать дамочку и детей. Люди мрут как мухи. Гоните десять монет, и вот что мы сделаем. Вы видели блондинку, которая уже готова все с себя скинуть? Ее тут все знают. А раз я говорю, знают, значит, действительно знают. У нее кое-что есть с толстяком в высоких сапогах. Он торгует здесь скотом. Лошадей и экипажей у него больше, чем у другого блох. Надо только, чтоб они поладили. Я люблю, когда все по-семейному. Я вам продам в полную собственность двуколку дамочки, вот она, смотрите, и вон ту хорошенькую гнедую лошадку. И можете ехать в Авиньон, если вам так этого хочется. Разве плохо? Десять монет, и все в вашей собственности. Ну а я, как говорится, все улажу с родителями девушки.

Анджело попытался сговориться — за семь, не из экономии, а ради ощущения победы, в котором он всегда так нуждался. Но конюх сказал ему мягко, отеческим тоном:

— Ну разве торгуются, когда речь идет о жизни жены и детей.

«Тем хуже для блондинки, — сказал он себе, пока конюх запрягал. — Но эта барышня, такая гордая и столь доверяющая жандармам, наконец-то поймет, что не по одежде надо судить о человеке!» Он думал также о красивом мальчике в туго накрахмаленном английском воротничке и о девочке, чей внимательный взгляд часто останавливался на нем во время их вчерашнего путешествия.

Когда Анджело уже разбирал поводья, собираясь уезжать, конюх сказал:

— Вы мне нравитесь, вы слишком хороши собой. Вы наверняка заблудитесь один. Я вам дам моего сына, он вас проводит. Потом вам нужно будет только довезти его до дороги, дальше он доберется сам.

Он привел мальчишку лет пятнадцати, которому он шепотом давал какие-то указания.

— И пожалуйста, будь вежливым с господином, — добавил он с каким-то странным видом.

После часа блуждания по тропинкам среди мохнатых деревьев — вероятно, это были ивы, — цеплявших ветвями за кожаный верх экипажа, они добрались до сарая, служившего карантинным бараком.

Анджело остановил экипаж в лесу и передал поводья мальчишке.

— Жди меня здесь, — сказал он. — И постарайся, чтобы лошадь стояла спокойно.

Было все еще очень жарко, и в воздухе висел какой-то неуловимый запах, волновавший лошадь; она упрямо вскидывала голову, позванивая удилами.

Только мрачное уханье сов изредка раздавалось в абсолютной тишине ночи.

«Они все спят, — подумал Анджело. — Мне тоже надо идти очень тихо, чтобы не разбудить никого, кроме гувернантки и детей, и чтобы не поднялся шум. Этот часовой может оказаться не таким покладистым, как вчерашний. Я высеку огонь и надеюсь, что у них хватит самообладания, чтобы сразу узнать меня и не закричать, когда неожиданно мое лицо появится перед ними из темноты. Сначала я разбужу мальчика; мне кажется, он не робкого десятка».

Тем временем он пытался угадать в абсолютной темноте то место, где должен стоять часовой. Он остановился шагах в десяти от темной массы стены, выделявшейся даже в темноте ночи, пытаясь различить хоть какой-нибудь шум, который неизбежно производит человек, стоящий на часах. Но, так ничего и не услышав, кроме уханья перекликавшихся сов, Анджело сказал себе: «Часовой, вероятно, тоже спит». И двинулся вперед, бесшумно ступая по траве.

Вскоре отдававшееся где-то в глубине эхо его шагов подсказало ему, что он находится перед широкой открытой дверью. Не было никаких следов часового. В сарае тоже царила удивительная тишина. Он ожидал услышать дыхание, шуршание соломы под беспокойно ворочающимися телами. Но в этих стенах, куда не долетали крики сов, царила тишина, такая же непроницаемая, как и ночь. «Может быть, мы ошиблись?» — подумал Анджело.

Он двинулся на ощупь. Нога его наткнулась на препятствие. Он нагнулся и нащупал руками юбку. Тогда он встал на колени, высек огонь, раздул пламя и в его колеблющемся свете узнал изуродованное чудовищной гримасой лицо той самой крестьянки, которая осталась тут, потому что не хотела бросать свои сундуки. Она была мертва. Он снова подул на фитиль и осмотрелся, но красноватый свет огнива выхватывал из мрака только узкую полосу. Он обнаружил еще труп мужчины и брошенное имущество. Наконец ему показалось, что он узнал вышитые воланы батистовых панталончиков, спускавшихся на хорошенькие туфельки с пряжками. Это была девочка. В ее широко открытых глазах застыло чудовищное удивление. Она, должно быть, умерла очень быстро, и никто, очевидно, даже не пытался помочь ей: туалет ее остался в неприкосновенности. Мальчик лежал немного поодаль, вцепившись руками в свою гувернантку; та лежала скорчившись, с жутким оскалом бешеной собаки, готовой к прыжку.

Анджело без конца дул на фитиль своего огнива, и в голове его не было ни единой мысли. Затем он пошел наугад в темноте, наткнулся еще на два или три тела; может быть, это были те же самые, потому что, сам не зная каким образом, Анджело вновь очутился снаружи, среди совиных криков.

Он позвал. Потом пошел искать рощу, где оставил экипаж. Попал ногой в канаву с водой. Снова позвал. Наконец почувствовал под ногами жесткие дорожные колеи. Это была та самая роща. Он двигался на ощупь, вытянув вперед руки, и громко звал. Двуколка исчезла. Очень издалека до него донесся лошадиный галоп и стук колес на дороге.

Он задыхался от ярости, не в силах выговорить даже проклятия. Он бросился бежать наугад, но, угодив два или три раза в канаву, понял, что ему надо собраться с мыслями, и сел в зарослях тростника.

Он был потрясен наглым обманом мальчишки, который, вероятно, получил на этот счет соответствующие инструкции. Это казалось ему еще более непостижимым, чем смерть.

Легкий запах, уже давно заставлявший лошадь вскидывать голову, становился более определенным, когда легкие порывы ветра долетали со стороны деревни. Шагах в пятидесяти отсюда был еще один сарай со своим собственным грузом. Анджело представил себе мертвенно-белое, тяжелое солнце, которое должно было появиться над горизонтом через несколько часов.

Его неукротимая потребность в великодушии, особенно теперь, когда, погруженный в какое-то всеобщее жестокое недоразумение, он, казалось, терял точку опоры, подсказывала ему мысль остаться здесь до утра, а затем отправиться в деревню и предложить им помочь хоронить трупы. Но он вспомнил безразличие часового и сказал себе: «Эти крестьяне возненавидят тебя за то, что у тебя есть свое собственное представление о мужестве, или просто потому, что ты знаешь немного больше, чем они; а особенно если ты станешь говорить им о негашеной извести. Тебя быстренько отправят в могилу, стукнув по голове лопатой». Это было бы слишком глупо. Что его и остановило.

Анджело выбрался на тропинку. Он представлял себе, как надерет уши трактирщику. Он почувствовал большое облегчение при мысли, что этому коренастому, плотному человеку будет помогать его сын, который, должно быть, уже вернулся с экипажем. «Ну и задам же я им трепку, они долго меня будут помнить». Он терпеть не мог оставаться в дураках!

Вот-вот должно было рассвести, когда Анджело добрался до постоялого двора. Лампы тускло горели в сероватом свете уходящей ночи. Но здесь тоже произошли стремительные перемены. Большая зала была пустой и холодной. Посредине ничком лежал мужчина. Один из тех двоих с нафабренными усами. Одна женщина, казалось, спала, упав лицом на стол. Анджело тихонько ее окликнул, потом положил руку ей на лоб; лоб был горячий. Он снова очень нежно позвал ее, называя «мадам». Он приподнял ее голову. На него смотрели белые, как у мраморной статуи, глаза. Она, без сомнения, была мертва. Вдруг сработал какой-то физиологический механизм, ее нижняя челюсть отвисла, и изо рта хлынул зловонный поток чего-то белого, похожего на рис с молоком.

Анджело обошел залу. Другого мертвого он нашел скорчившимся в углу за стульями. Он прошел мимо, но потом вернулся, снова вспомнив «маленького француза». Отодвинул стулья и подошел. Но когда он прикоснулся к скрещенным рукам, закрывавшим лицо, то почувствовал, что сведенные судорогой члены уже окаменели и тут он тоже ничего не может сделать.