Восьмерка - Захар Прилепин

Пацан, сидевший в углу, поднял глаза и спокойно, не шевелясь, смотрел за нами.

— Закрывай окно! — велел я девочке.

— Хорошо, — ответила она еще тише.

Даже не спросила, кто я такой. Она ж давно меня видела, к тому же всего раза полтора с половиной.

Да, чуть не забыл — Шорох все это время спал на кровати, по-прежнему беззвучный. Показалось, что сильно пьяный, но точно не знаю.

Зато, укладываясь на ночь, бодаясь головой с подушками, я теперь понимаю, почему Гланька говорила со мной про своего отца. На самом деле она про Буца говорила. Ну и про отца тоже.

В общем, говорила про кого угодно, только не про меня.

Дура.

Я бы прятал ее за пазуху, я бы мыл ее, я бы готовил ей молочный суп и кормил с ложки, я бы замолкал по первой же ее просьбе и по первой же, скажем, пел, я бы слушал, когда она кричала, и улыбался в ответ на любую ее улыбку — пусть даже надо мной — всё бы я делал.

Я люблю продолжать этот список, там всегда много пунктов, они самые разные, — причем их всякий раз хватает, пока не заснешь.

А перед самым пробуждением мне вновь является страшное и голое осознание чего-то.

Сгребая простыни, я думаю: вот вокруг, и дальше, и еще дальше, и всюду — огромная земля, на ней лежат камни и разное железо, а сверху над землей небо, за ним еще небо, и вообще черт знает что — а ты вообще один тут. Ну, то есть, нет никаких таких друзей толком, даже матери нет — торчишь один, смешной, как вафельный стаканчик, даже еще смешней… Один!

Наедине со всей этой громадой, со всем страхом, со всеми гружеными фурами, которые нацелены в тебя, со всеми деревьями, зданиями, трубами, облаками, светилами. Когда я смотрю вокруг — захлебнуться можно, сколько всего видно. А когда все, что вокруг меня, — смотрит на меня — оно что видит? Ниточку пульса? Земляничку мозга? На что тут смотреть вообще? На что?

Потом просыпаюсь, и все это осознание проходит, будто и не было.

Наливая чай, я скучно думаю: «…а вот если бы случилось та-а-ак, — и словно переставляю пыльную пешку на старой доске, — или вот та-а-ак…»

Да, если, например, вот так — у меня остались бы друзья? или Гланька? Или как-то еще все было бы?

Потом ставлю пешку на прежнее место.

А зачем как-то еще, если уже есть так, как оно есть.

Любовь

Детство помню едва-едва, и вроде бы я все время болел.

Если долго и зажмурившись вспоминать, то выплывет одна какая-нибудь тусклая картинка. Я сижу в кровати, горло у меня почему-то замотано так обильно и твердо, будто я сломал шею.

В таком состоянии я себе напоминал принца: все эти манжеты и закапанный лекарствами воротник…

Отец сидит рядом с кружкой горячего молока. Ему оно не нравится еще больше, чем мне, — он и холодное-то не любил. Но мать велела меня отпаивать этим — и мы оба слушаемся ее.

— Почитать тебе? — предлагает мне отец.

Я мотаю головой: нет.

— Тогда я почитаю себе, — говорит он.

Лет в тринадцать у меня окончательно испортился организм.

Такое ощущение, что под моей кожей выросла рябина и отовсюду полезли ее ягоды.

Я весь истекал соком, гноем, сукровицей.

Когда разглядывал себя — спину и бока — в трельяже, сдвигая под разным углом зеркала, начинало подташнивать.

Ночью снилось, что меня выжимают как постиранную тряпку, — вся кожа с треском лопается, с нее непрестанно течет. Подо мной стоит лохань — и она наполняется все больше и больше — зато я чувствую такое огромное облегчение, такую пустоту и чистоту внутри: я больше не гноюсь! Из меня повыдавили всю рябину!

Мать охала и смазывала меня йодом. Я ходил по квартире как бешеный индеец, как бог бешеного индейца, как страшный сон бога бешеного индейца — весь разукрашенный, в разводах и точечных йодных ляпках.

Мать думала, йод рассосет все рябиновые ягоды, что круглый год плодоносили во мне. Плоды вызревали по всему телу, кроме коленей.

Если к матери заходили соседки, я прятался в своей комнате и делал вид, что сплю. Квартира у нас была маленькая, и мать непременно заглядывала ко мне — то за какими-то выкройками, то за своим новым платьем — похвалиться, а вещевой шкаф стоял у меня.

Спал я всегда, накрывшись простыней и скомкав одеяло в области головы, так что мать не удивлялась, когда заходила ко мне и видела две голые ноги, которые торчат из-под кучи белья.

Удивлялись соседки, они спрашивали:

— Ой, кто это?

— Да это мой, — тихо смеялась мать. — Он спит так.

— Не задохнется? — спрашивали соседки.

— Он так любит, — отвечала мать с некоторой даже гордостью.

Была бы возможность, я б и по улице ходил с этим одеялом на голове. Он так любит, поясняла бы всем мать.

А если снять одеяло — у меня лицо густо намазано йодом. И так я тоже очень люблю.

За обедом мать смотрела на меня жалостливо и нежно. Я не знал, куда деться от этого взгляда.

Зато отец ничего не замечал.

— Видишь, что у него с лицом, — приставала к нему мать. — На плечи перешло, — и норовила стянуть с меня рубаху прямо на кухне.

Я вяло отмахивался.

— Да пройдет, — говорил отец, удивленный, что его беспокоят по ерунде.

— У тебя такое было? — пытала его мать.

— Нет, никогда не было.

— А почему ты решил, что пройдет?

— Всю жизнь, что ли, будет, — отвечал он таким тоном, что я понимал: даже если целую жизнь будет именно так или еще хуже, это все равно не опечалит его.

Матери постоянно забредали в голову разные идеи, как погубить рябину внутри меня. Эти ее вечные пахучие мази, ромашка, алоэ, резеда — я принял внутрь такое количество трав, что меня можно попробовать подоить; а еще разноцветные витамины, марлевые повязки, компрессы и направленные мне в лицо лампы с оранжевым светом, попав под который слепли осы, теряли голос неистребимые помойные мухи, загорались в воздухе комары.

После каждого такого светового преставления, я чувствовал, что кожа на моем лице дубеет, становясь красной и хрусткой, как ссохшаяся глина. Если я хотел улыбнуться, мне сразу казалось, что вот-вот мои щеки лопнут и лоб кусками посыплется вниз.

Рябина отступала на день, на два, на три — но едва сползала с моего лица эта ветхозаветная, ожоговая краснота — как сразу, вослед за ней, начинали пробиваться ягоды, в рядок на лбу, по одной на каждой щеке, и еще три, компанией, на подбородке.

Однажды мать решила отправить меня с отцом в баню.

— Попарь его, — просила она отца.

— Ну, естественно, — отвечал он. Зачем же мы еще шли в баню.

— Как следует попарь, — напутствовала мать.

Мать решила, что рябину можно выпарить, выжечь на корню, захлестать веником.

Баня была общественной.

В предбаннике я старался особо не крутиться и не выказывать себя во всей красе — быстро снял с себя свое тряпье и юркнул в тепло и пар вослед за отцом — в самой бане оказалось хотя бы не так светло из-за висевшего пара.

Отец — я замечал по всему его виду — ни секунды не помнил о том, как я выгляжу. То, что за ним туда-сюда ходит рахит в жабьей коже и с человеческими глазами, никак не волновало его.

Он сразу пошел в парилку, я шмыгнул туда же. Там вскрикивали, охали и матерились мужики. Спиной, естественно, я прислонился к стеночке. Спина у меня была чудовищная.

Отец выпарил свой веничек, трижды щедро поддал из почерневшего ковша и начал постегивать себя. Он парился на самом верхнем полке, в жуткой жаре, не рыча и не крича, только иногда морщась.

Никто с ним рядом не остался — мужики расползлись вниз, иные вышли из парилки.

— Попарить тебя? — предложил отец.

— Не, — сказал я.

Мне не хотелось, чтоб он смотрел на меня.

Нет так нет.

Он не то чтоб сразу же забыл о материнских напутствиях — ему просто и в голову не приходило относиться ко мне как к больному.

Отец облил себя ледяной водой и еще раз попарился сам.

Я освоился, стал крутиться на полках, позволил себе полежать на животе и вообще забылся.

Вышли в мойку мы вдвоем — отец подхватил кем-то оставленный на минутку таз и отправился с ним к кранам.

— Э! — сказал ему кто-то. — Мой таз-то!

— Да возьми себе другой, — ответил отец равнодушно.

Ступать в мойке следовало бережно — было скользко. Я расставлял ступни, как пошедший на двух ногах лягушонок. Вдруг обернулся — и увидел, как на меня в упор, с предрвотной брезгливостью и презреньем смотрит молодой чернявый мужик.

«Какого черта ты со своей изъеденной спиною делаешь в общей бане? — вопил весь его вид. — Тебя надо вымачивать в отдельной кадке с соляной кислотою, гнойный мудень!»

Отец в это время ловко намыливал свое тело и, естественно, ни на кого не обращал внимания. Ему никто не объяснил, что меня стоило бы стыдиться и прятать от людей. Сам он до этой мысли не доходил никогда.

Я вспомнил, как лет семь назад матери взбрело отправить меня на главный городской каток, накрытый куполом из стекла и бетона.