Поляна №1 (7), февраль 2014 - Коллектив авторов

Приходилось объяснять, рассматривая жирные буквы в ее тетради и внюхиваясь в чистый запах тяжелой, деревенской русой косы.

На первой же переменке Нинка осадила Витьку Косминова, который любил вставать всем на пути:

– Ну, чо встал, как хряк?

– Деловая, что ль? – Витька воткнул кулаки в бока.

– Ща двину по калгану, узнаешь! – грозно сверкнули огромные глаза, свернулись в злые жгутики губы: противник застыл от неожиданности.

На следующий день Нинка пришла с начесом. Русая ее голова словно одета была в зыбкую пышную шапку, из которой топорщилась старательно вспушенная челка. Одноклассники не заметили деревенский привесочный экстракласс, вспоминая, видимо, калган Косминова, но Нинка сама подошла к девчонкам, достала из портфеля длинную, туго заплетенную косу и похвалилась:

– Во, девки, какая была!

Коса, которая вчера еще уверенно лежала на ее спине, сейчас упругим затравленным зверьком переходила из рук в руки. Девчонки вздыхали:

– Тяжелая! С первого класса, наверное, растила.

– Еще чего! Это – вторая.

Никто ни слова не сказал о начесе и подщипанных бровях. Это Нинку не огорчило. Она убрала косу, села за парту и бросила, как бы между делом:

– Дай алгебру списать.

Училась Нинка на круглые тройки, во второй четверти чуть не схлопотала двойку по пению – отказалась петь у доски «Бухенвальдский набат». В третьей ей бы и по рисованию пару влепили – уматывала она с рисования почти всегда. Но на последнем уроке художник заловил ее в коридоре и привел в класс.

Она села за парту, надула губы:

– Дай карандаш и бумагу. Малевать буду.

Художник тем временем придвинул к стене стол, на него поставил стул и спросил:

– Кто хочет позировать?

– Я! – Нинка вышла к доске, ловко запрыгнула на стол и села, как на собственный трон – хозяйкой.

Учитель поправил ей спину, голову, отошел к «Камчатке» и сказал, прищуриваясь:

– Что ж, приступайте. И помните, о чем мы говорили на последних уроках.

Славка злился – рисуй еще эту бомбу! А бомба сияла. Ей хорошо было на стуле.

Но – странно – чем больше Славка смотрел на Новикову, тем меньше бомбовидных линий находил в ней. Голова, например, у Нинки, даже с начесом, была гораздо меньше, чем у Таньки Орловой, которая с прилизанными волосами напоминала головастика. Уши – тоже не локаторы какие-нибудь. Подбородок острый – не оковалком. И щеки у Нинки не дутые, как шары. И, между прочим, ямочки на щеках лучше, чем у Наташки Стешкиной – веселее.

Славка честно пытался срисовать Нинку, но не получалось. А тут еще натурщица заелозила:

– Долго еще?

– До конца урока, – сказал учитель и строго добавил. – Сиди. Люди работают.

– Дурью маются!

– Назвался груздем, полезай в кузов! – приструнил ее художник, и она всем на удивление присмирела.

И ноги у Нинки мало были похожи на бомбы, и вся фигура – тоже. Грудь у нее, правда, смахивала на две лимонки, и кулаки, когда злилась, внушали опасение.

Прозвенел звонок. Нинка, гордая, сошла с трона, а через неделю заболела – так ее и не дорисовали. А, может быть, и не заболела, просто не пришла. К этому уже привыкли, так как все знали, что после седьмого класса Нинка пойдет на швейную фабрику и будет учиться в вечерке.

После каникул весна быстро расправилась со снегом, очистила речку, растревожила зверье, птицу, людей, и пошел по школе слушок: «Нинка на танцы ходит, пьет, кадрится со всеми подряд». В начале мая она объявила девчонкам на перемене:

– Все, девки, на работу устраиваюсь! Хватит баклуши бить.

И Славка стал полновластным хозяином парты.

Майская чехарда ветров, гроз, настроений, министерских контрольных пригасили слухи о Новиковой, но как только природа успокоилась, Нинкина тема вспыхнула вновь. Чего только не говорили о ней! И отец-то Нинкин в тюрьму попал, мать вышла за другого, родила ребенка и Нинку сюда послала жизнь устраивать. И тетка ее сама шляется, водку пьет. И Нинка уже была в больнице! Ну все знали в седьмом «Б» о ней.

А она работала ученицей на швейной фабрике, готовилась к экзаменам на разряд, ходила на танцы. С первой получки купила шпильки, со второй – белое платье с короткими рукавами, модное.

Впрочем, Славку это не интересовало. У него другая забота появилась. Поспорили они с Васькой на любовную тему. Мол, не пригласишь ты, Славка, девчонку на свидание.

– Не беспокойся! – отвечал Славка. – Надо будет – приглашу.

– Спорим, не пригласишь!

Славка понадеялся на бабушку: через день он должен был уехать на юг, но Васька прицепился к нему в тот вечер.

– Поспорили – приглашай!

– Да хоть сейчас возьму и приглашу Гальку! – Славка завелся, а Васька не успокаивался.

– Иди, приглашай!

Тут-то Славка опомнился: одно дело спорить, другое – приглашать! Невеселым шагом направился он от беседки к подъезду, где будто специально стояла и семечки лузгала Галька. Она смотрела на него, посмеиваясь, но, чем ближе он подходил к ней, тем лицо ее становилось спокойнее, грустнее, испуганнее.

– Ты чего, с печки свалился? Смотришь, как бандит какой-нибудь! – сказал она, крепко зажав в кулаке семечки.

Славка будто не слышал ее, промямлил второпях:

– В одиннадцать приходи к дачным воротам. Ждать буду.

– А зачем? – Галька вроде не тупая была, но иногда на нее что-то находило.

– Надо, – буркнул он и ушел к другу.

– Так она и придет, держи карман шире! – ухмыльнулся Васька. – Приглашать-то уметь надо!

И чего он в тот день пристал к Славке, какая его муха укусила?!

Без пяти одиннадцать Славка пришел к воротам дачных участков. Там тополя высокие шумели, да облака ворочались по небу – и больше никого.

«Черт побери! Черт побери!» – ругался Славка с полчаса, но никто на его зов не приходил.

Он уже собрался идти к Ваське на осмеяние, но увидел на тропе, убегающей по косогору к реке, белое пятно, которое приближалось к нему странным манером: с резкими наклонами вправо.

– Хромой какой-то, – подумал Славка, а пятно тем временем превратилось в женщину, кандыбавшую на одной шпильке, а еще через минуту он узнал Нинку!

– Ну, падла, ты еще пожалеешь! – отчаянно всхлипывала та. – Попоешь у меня!

Размахивая сломанной шпилькой, она прохромала мимо Славки, но, замедлив ход, повернулась, спросила:

– Ты, что ль?

– Кто же еще!

– Ха, ученик! – хмыкнула Нинка и двинулась дальше.

«Шпильку сними!» – хотел он крикнуть, но она сама остановилась, сняла шпильку, повернулась и, припадая по инерции на правый бок, подошла к Славке, прижала туфли к животу.

– Ты чего? – молвил он, а Нинка как-то нерешительно шагнула к нему и… положила растрепанную июньским ветром голову на окаменевшее мальчишеское плечо.

– Ты чего, Нин? – прохрипел Славка, чувствуя жгучие, прожигающие футболку слезы, едкий запах духов, жар грудей-лимонок, винный перегар и легкую дрожь ее тела и тела своего.

– Нин, ну ладно тебе? – бубнил он, а она приподняла голову, посмотрела бесшабашными глазами в его глаза – напуганные, дернулась от всхлипа, тукнулась ему в грудь, взревела тихо:

– Ой, Славка, к мамке хочу! Надоели они мне все, падлы!

Он хотел обнять ее, сказать что-то, но руки не поднимались, язык не ворочался.

– Ну ладно тебе, Нин, – молвил он, прильнул дрожащими губами к корешкам русых нежных волос.

И пронизанные нервной дрожью губы его почувствовали вновь тот удивительно-чистый (какой-то весенний!), прятавшийся в корешках запах Нинкиных волос, который никакая косметика не смогла убить. Он молчал, она вздрагивала все реже, успокаивалась. Успокоилась – отпрянула от него:

– Ну, все, наелись! Пошла я!

Она уже скрылась за поворотом, высохли слезы ее на Славкином плече, а он все не двигался с места и шевелил губами, на которых трепетал весенний запах Нинкиных волос: «К мамке хочу!»

Васькин свист вернул его в жилпоселовскую ночь.

– Ну как она? – спросил спорщик.

– Кто?

– Галька-то?

– Я-то откуда знаю! Пошли домой. Надоело все.

– Десять «саечек» с меня. Твоя взяла. – Васька подставил подбородок. – Не ожидал я от Гальки такого!

Саечка – это даже не щелбан. Это просто неприятно: берут твой подбородок снизу тремя пальцами и щелк его на себя – как будто ты овца какая-нибудь…

* * *

Хоронили Нинку Новикову ровно через двадцать лет. Цирроз ее в гроб уложил, тридцатипяти летнюю, пожелтевшую, припухшую, некрасивую в гробу и равнодушную. За гробом на кузове мытого грузовика шла по чистому асфальту худая семиклассница с толстой косой за спиной, старая, сморщенная, как майский сморчок, старуха в новом черном платке и какие-то добрые люди – соседи и продавщицы жилпоселовского магазина. Была ландышевая июньская пора. Славка Торбов с женой возвращался из леса. Нинку в гробу он испугался. И букет белых цветов остался у него в кулаке…

Запрещенный удар

Они еще играли «в войну», «старожилы» Жилпоселка, но уже говорили о женщинах. Всякое говорил: кто что знал.