Виноватых бьют - Сергей Кубрин

справился – но позвонил Лёхе: выручи, если можешь. Лёха мог бы, если бы не сегодня. Сказал, что не вовремя, и Жарков услышал детский плач, знакомый такой, из далёкой прошлой жизни.

Вдвоём всегда быстрее, но в одиночку – без свидетелей. Пистолет надеялся на встречу, помалкивал в кобуре и ждал.

Жарков помнил его, толстого и лысого, коммерса местного. Таких коммерсов на кол, и в поле, никакой разницы, никто не опомнится, никто не заявит. Такого грохнуть – за милу душу. Если да, значит, есть причина, свои ли, чужие – пуля не выбирает. Он думал: раз – и всё; как обычно, как тогда. Аллочка не вякнет.

Промчался мимо поста, не остановили; не нужен ты никому, Жарков.

Мигали фарами встречные машины. Луна цеплялась за старый туман, и пар шёл с земли – живой и постоянный.

– Дурак ты, Жарков, – говорила женщина в очках, старая больная женщина, всю жизнь просидела на жопе, на одном стуле, в одном кабинете, в окружении личных дел призывников и контрактников. – Нечего тебе на гражданке, дурак ты, а там хоть деньги получишь.

Ещё какой дурак. Пришёл весь холёный и слоёный: с одной, со второй. Жениться, говорит, не буду, о детях не мечтай. Пьяный и трезвый, что пьяный, вразвалочку, вшаталочку, ушатать бы сразу – никаких проблем. Битый, перебитый, нос поехал, глаз потёк, дома – «мама, ну прости». А за что прощать? Проси не проси, не допросишься. Пришёл к одному – без опыта не берём; ко второму – что ты умеешь? Бить, колотить, добиваться. Плюнул, прямиком обратно.

– Возьмите, – говорит, – куда угодно. Всё могу, всё буду.

Тётенька в очках, жена военкома. На фотографию пялилась, насмотреться не могла. Дурак ты, но красивый. Дуракам – легко, а красивым – стыдно. Он красивым-то никогда не был, только в школе, да и то на фотографиях. Голову наклони, трубочку телефона вот так вот, ага. И весь такой правильный, хороший, боже мой, Егорка Жарков, мальчик-красавчик. А уж форму-то надел – точнее, надели, берцы не по размеру, китель до колен. Универсальный боец, чо уж там, хоть стой, хоть падай.

С дураками тяжело, но дуракам проще.

Проехал на уверенный красный, остановился, словно любую ошибку можно исправить, пусть и не сразу. Гайцы-удальцы, здравия желаем. Появились, представились. Жарков себя не выдал. Водительское, страховка. Нарушаем? Нарушаем. Ладно, давай по-хорошему. Иначе-то не умел, на лице написано – мусор. Виноват – проваливай, не повторяй.

Раньше думал, что смерть, особенно чужая, настолько далека, что Бог не приведёт. Раз – увидел, два – запомнил, в третий – даже не сомневался. Прямо по косенькой, от запада на восток. Ближе, чем кажется. Дальше, чем верится.

Встал напротив, у самого подъезда, загородив дворовую арку. Сколько нужно, столько и будет, хоть до утра; куда ему, за что теперь, сиди и жди, товарищ Жарков.

Холодный металл затвора, тёплая кожа кобуры.

Вышел всё-таки. Мордастый и лысый, пузо пивное – собственного хера не рассмотрит, а всё туда же, подавай ему, видишь ли, Аллочку! Молись, пока молится, сука.

Не пройдёшь, не обойдёшь.

– Вам чего надо, уважаемый?

А сам пялится, морщины рожу расхреначили, краснощёкий такой, жизнь удалась. У него таких Аллочек, Аллочек-скакалочек, – туева хуча, и каждой первой – по лицу и в душу; вот теперь знай, слоняра.

– Ты! – сказал Жарков, и тронул бочину.

На месте. Знай своё место, не дури.

– Я! – подтвердил мордастый и лысый. – Чего? Денег, что ли?

В карман полез, и Жарков следом.

– Нету денег, не-ту!

Ничего личного; кому-то жить, кому-то – хватит.

Первый раз – тяжело, потому что непонятно. Второй и третий – всякое бывает. А теперь – какой? Со счёта сбился, оно и хорошо. Одним больше, другим до фонаря. Ему только, Жаркову долбаному, вечно есть дело. Сидел бы ровно, не рыпался… Вот теперь и посидишь. Заслуженно и больно, а чего ты хотел, товарищ майор, не всем суждено.

Направил уверенно, коммерс не понял даже. Громко, на весь двор. Палец дрогнул, а пуля как всегда. Был мужик, и нет мужика. Да и мужик разве? Так, одно название.

Вот и всё, уважаемый, а ты думал – не ответишь? Вот такое добро; от зла не отличишь.

Развернулся, прыгнул в машину и помчался изо всех сил, которые почему-то не кончались.

А что потом. А ничего потом.

Он двинулся на двух своих в бар под названием «Коралл». Там все пили водку и пиво. Шесть мужиков, которым некуда идти. Никто ни с кем не говорил. В центре стоял бильярдный стол. Взял две бутылки «Балтики-9» и приткнулся в угол.

Думал: как хорошо, что есть такой бар, где тебя могут убить, но никто почему-то не убивает.

Он ждал, когда случится хоть что-нибудь, но ничего не случилось. Тогда подошёл к бильярдному столу, тронул шар, тот покатился. Что-то, наконец, произошло.

Стало ему хорошо – лучше, по крайней мере. Оставил пиво на полу и пошёл домой. Лёг спать, словно имел право. Ему снились Нижний, полицейская академия, класс огневой подготовки, долбаный капитан с нервным тиком на лбу. Разбирает на скорость пистолет Макарова, не успевает и ревёт по-настоящему, как дурачок, будто есть смысл хоть в чём-то этом, будто вообще – всё это – действительно что-то значит.

Обычная жизнь

Лето ебашило, как в последний раз.

Вышел утром за огурцами и черешней. Молодо и зелено, красно и грешно.

– Старшой, – услышал, – дай сто рублей.

Узнал, поздоровались. Чапа косоглазый. Осуждённый Чапаев, сто пятьдесят восьмая, часть третья.

– По-братски дай, а?

Четыре дня на свободе. Жить охота, и всё такое.

Что-то спросил, что-то ответил. Дал, конечно. Шли вместе до самого рынка. Там огурцов – море, черешни – пруд.

Живёшь себе, живёшь. Как будто заслужил.

Тюрьма его не исправила.

За шесть лет Чапа лишь дважды нарушил порядок (курил в неположенном месте), но принципиально не подавал на условно-досрочное. Просить не любил и не умел, вот и просидел от звонка до звонка.

Во время сидки он сварганил, наверное, тысячу полицейских шапок и сколько-то парадных кителей. Руководство МВД заключило с дружественной ФСИН контракт, и теперь заключённые заботились о внешнем виде следователей и оперативников.

– Ты не воруй – сажать не будут.

– А я, может, не ворую. Беру и забираю.

Цоканье игл, вибрация механизмов. Каждый раз, когда Чапа придавал шапке форму, то представлял голову следака. Голова без тела – брошенная, как мяч, на пустом футбольном поле. Затяни швы – и души, души. От души душевно в душу.