Жюли де Карнейян - Сидони-Габриель Колетт

– Ничего, – сказала Жюли. Он вскочил, взбешённый:

– Как ничего?

– Ах, извини, кое-что скажу. Я хотела спросить: ты что, предпочёл бы, чтобы моя записка была согласием, а не отказом? Я не отменяла свидание, я отказала в свидании.

Она испытывала душевный подъём, которого так долго лишало её одиночество, она вернулась в свою стихию острых и простых наслаждений, где женщина, предмет соперничества мужчин, легко выносит их подозрения, выслушивает их оскорбления, иногда отступает перед силой и гордо бросает вызов. Её мышцы наездницы играли, и она могла сосчитать сильные и полнокровные удары своего сердца. «Не знает, что теперь сказать, что сделать, – думала она. – Впрочем, они почти никогда не знают, что говорить или делать. Но у этого-то почему такой оскорблённый вид?»

Её смущало собственное ликование. Кроме того, сразу несколько былых Жюли де Карнейян пытались застить ей теперешний момент. Одна устремлялась от добряка Беккера наперерез офицеру, красавцу и бедняку, которого едва не уничтожило столь великолепное столкновение. Ещё одна Жюли, нагая и золотистая, дрожала от холода и ожидания между двумя мужчинами, которые не решались протянуть к ней руки и в конце концов отступали… Доверчивая Жюли, томящаяся страстью к Эспивану, потом обманутая, отчаявшаяся, утешившаяся… Эти Жюли оставались на высоте в любой драме, лишь бы драма была любовной, этим Жюли придавала цену, делала их хрупкими, добрыми, жестокими, стойкими только любовь, только честная жажда любви со всей порождаемой ею безгрешной вольностью, со всеми её земными требованиями…

– И… и как давно началась эта история, если это не слишком нескромный вопрос?

Она остановила на Эспиване упорный взгляд голубых глаз, полных игры и вызова. «Решился? Не больно-то мужчины скоры…»

– Это был бы крайне нескромный вопрос, если б и впрямь была история. Но никакой истории нет.

– Скажи кому-нибудь другому!

– Малыш Ортиз хотел всё как у приёмного папы… Ах да, тебе не нравится это слово. Мне это показалось довольно пикантным. Что он в меня влюблён – это в порядке вещей при его возрасте и моём. Вот и вся, как ты выражаешься, история. Продолжение я только что узнала от тебя. А до окончания чуть-чуть не дошло.

– Я бы посоветовал тебе оставить шутки!

– Я никогда не нуждалась в твоих советах, чтобы посмеяться. Никто ведь, кажется, не умер? А кто более или менее не покушался на самоубийство между четырнадцатью и восемнадцатью годами?

Она подошла к столу, вытянула из вазы сигарету, как стрелу из колчана.

– Огня, пожалуйста, Эспиван.

Он молча протянул ей спички. Щёки у неё разгорелись, посадка головы и разворот плеч напоминали фигуру на носу корабля, губы слегка вздрагивали. Она окуталась дымом и продолжила:

– Мальчик, которому нет и восемнадцати… Нечто вроде изящного маленького Борджиа… Он, безусловно, красив. Но – пф-ф… Ты-то должен знать, если не забыл, что я думаю о таких красавчиках в духе итальянских статуэток… У него, верно, лиловые соски и жалкий маленький член…

– Хватит! – сказал Эспиван.

– Чего хватит? – невинно осведомилась Жюли.

– Хватит этих… этих гадостей.

– Каких гадостей, Эрбер? Как, я в лепёшку расшибаюсь ради истины, я защищаюсь от обвинения в растлении малолетних, к чему, кстати, питаю здоровое отвращение… Я не люблю телят, не люблю ягнят, козлят, я не люблю подростков. Если кому-то известны мои вкусы в любви, то этого кого-то, думается, не надо далеко искать?

Она горела желанием перейти границы, услышать брань, хлопанье дверьми, выкручивать руки, вырывая их из хватки знакомых или не знакомых рук, помериться силами с другой силой, сладострастной или нет… Но она видела, что Эспиван сдерживается, тяжело дышит, и великодушно пошла на мировую.

– Не заставляй меня причинять тебе боль, Эрбер! Вот теперь эта фитюлька становится между нами… Не много ли чести?.. Ты хоть не сердишься?

– Сержусь, – сказал Эспиван.

– Очень-очень или просто сердишься? Он ответил жестом, не глядя ей в лицо.

– Это так серьёзно? Но почему, Эрбер, в конце-то концов?

Эспиван всё стоял, не поднимая глаз. Жюли заметила, что он под курткой растирает грудь. Она двинула стул прямо ему под колени, так грубо, что он не устоял на ногах и невольно сел.

– Эрбер, можешь ты мне сказать, чем я провинилась в этом дурацком деле? Я, честно говоря, не понимаю…

– Отстань! – глухо выкрикнул он. – Я сам не понимаю! Но я не потерплю, чтобы здесь, чтобы передо мной, чтобы мне ты говорила о каком бы то ни было создании мужского пола так, словно ты вольна использовать его или не использовать! Там, где-нибудь, ты делаешь, что хочешь, согласен! Ты свободна, а я женат – согласен! Но твоя свобода не простирается настолько, чтобы ты являлась сюда расписывать мне в лицо прелести маленького Ортиза…

Жюли пожала плечами, и он ударил кулаком по столу:

– Маленького Ортиза или любого другого! Ты – луг, который я косил, я топтал! Но будь уверена: пусть и были другие после меня, я тебе не позволю колоть мне глаза следами, которые они оставили!

Он смотрел на неё снизу вверх, стараясь совладать с дыханием, и Жюли с возрастающим страхом любовалась им. Она прислушивалась к подымающейся в ней опасности, от которой не согласилась бы бежать. Но Эспиван только устало махнул рукой и сказал:

– Уходи.

– Как это?

– Вот так. Уходи.

Она повернулась на каблуках, вышла и хлопнула дверью. В саду какие-то незнакомые люди проводили её взглядами, но она их даже не заметила. Она окунулась в жаркие улицы, там опомнилась и обозвала Эспивана скотиной и дураком. Но про себя она перебирала его оскорбления, проверяла их обещающее звучание. С юга над городом нависала гроза. Париж ждал её, обессиленный, все консьержки вышли на улицу, на политые дымящиеся тротуары. «В такую погоду, – усмехнулась Жюли, – рыжей Марианне приходится туго!» Она знала, что своим странным пурпурным оттенком волосы госпожи д'Эспиван не обязаны краске.

Время от времени она уделяла обрывок мысли, не очень убеждённое «бедный мальчик!» Тони Ортизу, холодно представляла себе безжизненно распростёртое тело, неодушевлённую красоту ребёнка, который хотел уснуть навсегда. «Это его право. Но это идиотизм. Хорошо, что в его возрасте умирать так же не умеют, как и жить. Жарко. Поплавать в холодной речке, вот что мне надо…» Она заметила, что сумочка оттягивает руку: «Ах да, цепочка… Оставлю её себе. Завтра утром продам».

Она взяла такси и велела ехать в «Журналь». Под редкими каплями дождя, крупными, как лепестки, любопытные, привлечённые конкурсом красоты, запрудили улицу. Выражая свою радость при виде Жюли, Люси Альбер, словно утопающая, делала ей отчаянные знаки, на которые она холодно ответила. Но она твёрдо решила получить максимум удовольствия. Они уселись рядышком в самом эпицентре невыносимой жары. Без всякой жалости к изнемогающим «мисс» Жюли окидывала их с головы до пят взглядом, подобным удару хлыста, подмечая развившиеся локоны, выступающие костяшки на запястьях и щиколотках, торчащие лопатки, красные прыщики на оголённых девичьих плечах и платья из иностранных столиц. Она лишь тогда оторвалась от своего каннибальского пиршества, когда заметила, что Люси Альбер близка то ли к обмороку, то ли к приступу тошноты.