Пересечение - Елена Катасонова

Он был уверен, что напишет монографию быстро, легко: материал-то был собран, но тогда еще он не знал Валентина, энциклопедичности его знаний, беспощадности оценок, его прямо патологического неприятия «чужого», пусть даже ловко, блестяще даже пусть пересказанного. Собранный с помощью Сергея материал был так весом — сам по себе, — что, казалось, он и был уже почти готовым научным трудом. С таким вот обманным ощущением легкости и принялся Павел работать.

Может, он и понял бы, что за птица — Валентин — раньше, сумел бы перестроиться, поднажать, сформулировать как-то иначе тему, подальше от экономики, но ему было страшно некогда: как раз в это время они строили — и выстроили! — свою собственную, отдельную, трехкомнатную, великолепную свою квартиру.

Сколько времени, сил, нервов, не говоря уже о деньгах, было в нее вгрохнуто! Они мотались по каким-то стройкам, отыскивали, перешагивая через доски и битые кирпичи, лениво лежащих в тенечке работяг и умоляли их чуть-чуть отступить от проекта; они встречались с бесконечными Петровичами и Кузьмичами и обговаривали розовый кафель в ванную и югославский голубой унитаз; какие-то небритые типы хлопали Павла по плечу, называли его «хозяин» и говорили «ты», клялись и божились сделать то-то и то-то, а потом пропадали навек. Они объездили всю Москву в поисках обоев и, конечно, ничего не нашли, а потом пришлось тащиться в Мытищи и переплачивать чуть ли не вдвое — за финские, моющиеся, из-под прилавка.

Но зато квартира была чудом. И машина — та, о которой мечтал, «датсун», спортивная, — тоже. И, ей-богу, она стоила той свирепой пошлины, какую пришлось за нее уплатить: обтекаемые, плавные линии корпуса, легкий, бесшумный ход, узкие желтые фары, низкие кожаные сиденья. Ах, да что там, он ее обожал, ею наслаждался, он ее любил! Она была его собственностью, супруга тут была ни при чем, и это было прекрасно.

Как-то вечером Татьяна с усмешечкой положила перед ним «Тайм» — притащила от Натки. Красной галкой была отмечена статья какого-то кретина. Кретин пространно разглагольствовал о том, что современный американец «сублимирует» свое ощущение мужественности через машину, «мужские» сорта сигарет и прочее, подменяет истинно мужское начало новейшей моделью машины, к примеру. Павел прочел, отложил журнал в сторону — что-то в этой пакости, кажется, есть, что-то от правды, поганой, конечно, но правды…

…Почти три года работал он над новой, вывезенной из Индии темой, а она все упрямилась, не поддавалась. И теперь он уже не работал — он с ней сражался. Хмуро, недоуменно вспоминал он то упоение, фейерверк мыслей, идей, неожиданных ракурсов, высвечивающих потаенные уголки проблемы, — все, что когда-то происходило с ним, давным-давно, в эпоху работы над национальным вопросом и позже — над сипайским восстанием. Но особенно — когда он пытался разобраться в гандизме и читал Дьякова. Куда все ушло, отчего стало неинтересным? Постарел он, что ли?..

Он работал добросовестно, он очень старался, и Сергей, как всегда, ему помогал — а ведь сам занят был по макушку: писал кандидатскую, — но вымученные строки так и оставались вымученными, хотя и наполненными все еще полезными (вот-вот устареют!) сведениями.

Пришлось влезть в чуждую ему экономику, засесть за тяжелые, неподъемные книги, приставать с бесчисленными вопросами к институтским экономистам и пытать и пытать Сергея. Стиснув зубы он «добивал» монографию, злясь на себя, на Валентина, мучительно завидуя бывшим коллегам — те, как он прежде, вольно плескались в истории своих любимых стран. А он без конца нарывался на трудное, ему неизвестное, сугубо экономическое, чувствовал, что скользит по поверхности, старался это экономическое обойти. Он клялся себе, что сделает книгу — и все, вернется к тому, что любил, может быть, даже к гандизму — другие же теперь времена, — он займется историей освободительных войн, свяжет их с философией Ганди, но это потом, после, нельзя теперь отступать.

Трудно ему было. Да еще приходилось отвлекаться: сочинять аналитические записки, рецензии, проталкивать наспех сляпанные из того же, индийского, материала статьи — надо же было что-то писать в ежегодном отчете научных сотрудников. И эти прикрепленные к нему аспиранты… Ну конечно, какой от него толк в экономическом секторе, пусть хоть аспирантов курирует, они ж по его, по бывшей его теме…

Да, в институте было тяжко. А уж дома-то… Впрочем, дома было весьма светски. Теперь у них был свой круг — слава богу, они могли теперь принимать.

Уютно светился красноватый электрический камин в гостиной, мягко зеленел вделанный в стенку аквариум (в свое время пришлось получить специальное разрешение — Павел пробегал тогда по жэкам и домуправам чуть ли не две недели). Гости сидели в румынских, мягкой кожи, креслах, на низком столике солидно стояли пузатые бутылки с глянцевитыми этикетками, на немецком сервизном блюдечке желтели сочные дольки лимона.

Гости потягивали виски, джин с тоником, неспешно беседовали — о модном переводном романе, закрытых просмотрах в Доме кино, о ценах на бензин и о возмутительном обслуживании на заправочных станциях, а больше — о мировых проблемах. Что, в самом деле, может человек в этом механизированном мире, где все катится по каким-то своим законам, две трети людей голодают, а оставшаяся треть задыхается от выхлопных газов, тесноты, нарастающего нервного напряжения и попыток решить неразрешимые, в общем, проблемы?

Таня неизменно была на высоте: умна, элегантна, в меру ядовита, — впрочем, иногда и не в меру, особенно с женщинами. Правда, пустив в очередную жертву стрелу сарказма, она тут же приправляла его шуткой, но стрела всегда попадала в цель. Гостья — та, что была поярче и поинтересней других, — умолкала и оставалась застывшей свидетельницей Таниного триумфа до конца вечера. Вначале Павел испытывал некоторую неловкость — все-таки гости, — но потом привык, и ему это даже нравилось. Очень уж здорово умела Татьяна осадить этих престижных баб, да так, что и не придерешься. Правда, кое-кто со временем перестал у них бывать, но это были не очень-то нужные им люди — нужных Татьяна не трогала.

Иногда, посидев в гостиной, мужчины шли в кабинет Павла — взглянуть на коллекцию трубок, которой Павел очень гордился, на поделки индийских ремесленников, на великолепную библиотеку — по возвращении из Индии Натка стала работать в книжном коллекторе и регулярно снабжала Таню книгами.

Кажется, Натка была единственной женщиной, кому Татьяна ни разу не сказала ничего едкого, — слишком уж безобидной была эта веселая хохотушка. И потом рядом с нею всегда был Сергей, его в этом доме уважали, а может быть, и побаивались. Во всяком случае, ни Павел, ни Таня не желали терять Сергея: он помогал Павлу, с ним было интересно, да и заходил он к ним почти всегда по делу, а не на «суаре» — так он называл их званые вечера. Остроты Татьяны его не трогали, на въедливые ее вопросы Сергей отвечал односложно и, дождавшись паузы, говорил:

— Ну, рассказывай, что там у тебя, — и относилось это только к Павлу.

Павел устало махал рукой:

— А, ерунда… опять что-то не ладится…

Но Сергей умел его расшевелить: заставлял показать то новое, что написано, хмурился, правил, ругал, хвалил. И все вдруг оказывалось не так уж скверным, Павел вырастал в собственных глазах, работа казалась ему нужной и довольно самостоятельной, и он начинал верить, что в конце концов что-то у него получится.

— Ты, брат, молодец, — говорил Сергей. — А я все с кандидатской не справлюсь. Фактов, знаешь ли, миллион…

— Господи! — шумно возмущалась Натка, — она, как всегда, вваливалась в кабинет вместе с Сергеем. — Сопляки защищаются, а этот… Решил поразить мир!

Сергей добродушно улыбался, обнимал Натку за плечи, и Павел видел, что сердится она не всерьез, что новое для Сергея амплуа «незащищенного» научного сотрудника ни капельки ее не тяготит, что они по-прежнему неизвестно чему радуются и неизвестно почему наслаждаются каждым днем их общей жизни.

Ох уж эти дурацкие «суаре»! Холодная светскость Тани, завистливое восхищение гостей, взаимные любезные колкости — ни дружбы, ни истинной потребности в общении… И тут же, рядом, сидит их четырнадцатилетний сын. То есть он не сидит, конечно. Он меняет пленки, ставит «свои» записи — модных бардов с их интимными вздохами, туманной тоской по чему-то несбывшемуся — и нетерпеливо ждет, когда Таня небрежно бросит:

— А ну-ка, ребенок, сыграй что-нибудь.

И Саша приносит их общую гордость — электрогитару, с множеством приспособлений, вызывающих восхищение одноклассников, и вместе с мощно звучащим стереооркестром играет тщательно отработанную «импровизацию»…

Он отлично играл, их Саша, но зачем они выставляли его напоказ? Зачем слушал он их меланхолические беседы? Лучше бы он ходил в походы со сверстниками или безнадежно влюблялся в патлатых миниюбочных девчонок. Он не ходил в походы и не влюблялся, и сейчас, маясь на диване, Павел думал об этом с горечью, недоумением, с чувством личной утраты.