Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Редкие суки! Знаешь, что раньше там было? Дом терпимости!

— Неужели? — посветлел обиженный прозаик.

— А райончик знаешь как назывался?

— Как?

— Драчовка!

Глава 91

Аптекарский огород

Ровно в шесть писодей стоял у выхода из метро «Проспект Мира», под голубыми часами, и расправлял задешево купленные розы, чтобы выглядели побогаче. Получив внезапный аванс, Андрей Львович, конечно, мог выбрать букет подороже, но помешал Внутренний Жмот, повелевавший им все эти скудные годы. Сначала он (не Жмот, а Кокотов) приглядел для одноклассницы «Туранский пурпур» — великолепные черно-бордовые розаны на метровых шипастых стеблях, напоминающих дикорастущую колючую проволоку. Удалось договорился о хорошей скидке с продавщицей — крашеной кавказской блондинкой, но в последний момент писодей смалодушничал, сказал, что не терпит селекционного насилия над природой, и ни с того ни с сего взял теснившийся в дальнем ведерке «Сюрприз Подмосковья» — дешевые кривенькие цветочки, недалеко ушедшие от пращура-шиповника, именуемого в народе «собачьей розой». Торговка посмотрела на него с презрительным недоумением, с каким, должно быть, там, в горах, смотрят на джигита, вернувшегося с равнины без мешка добычи и пленного гяура для рабских услуг.

Презирая себя за жлобство, Кокотов старательно расправлял мелкие лепестки, постепенно приходя к выводу, что правильнее будет — вернуть сиротский «Сюрприз» и, доплатив, взять-таки роскошный «Пурпур», но сделать этого не позволял Внутренний Пижон, хорошо запомнивший насмешку в восточном взгляде продавщицы. Итак, расправляя бутоны, Андрей Львович, поглядывал на выход из метро и высматривал в толпе Валюшкину, при этом он философски размышлял о том, что с каждым годом на улицах становится все больше юных девушек, хотя во времена его молодости, помнится, в городе решительно преобладали зрелые женщины и старухи. Странно, правда?

Расправив очередной лепесток, Кокотов поднял глаза и увидел перед собой эффектную даму, в которой не сразу опознал Нинку. Она явно пришла на свидание прямо из парикмахерской: уложенные светлые волосы еще не очнулись от лаковой неволи. Лицо одноклассницы оживлял умелый макияж, придавший чересчур правильным чертам бывшей старосты пастельную загадочность. В довершение всего на ней был изысканно-серый деловой костюм, сочетавший офисную строгость с глубоким вырезом, откровенно обнародовавшим грудь, а короткая юбка открывала вид на вполне еще молодые, неисхоженные ноги.

— Ну. Что. Прозевал? — спросила она, глядя на Кокотова с грустной улыбкой.

— Угу, отвлекся… — кивнул писодей и сообразил, что ее вопрос и его ответ касаются не только сегодняшней встречи, но и жизни вообще.

— Это. Мне?

— Конечно!

— Здорово! — Валюшкина приблизила лицо к букету и глубоко вдохнула. — Пахнут. Наши. Здорово!

— Или! — автор «Жадной нежности» чуть повел глазами, давая понять: уж кто-кто, а он-то знает цену отечественным бутонам и никогда бы не купил даме броский импорт с ароматом антибактерицидного пластыря.

— Ну! Пойдем! — скомандовала бывшая староста.

— Куда?

— В «Аптекарский огород».

— Это далеко?

— Эх ты, москвич!

Она повела его по проспекту Мира, людному, как воскресный рынок. Одноклассники миновали ресторан «Кавказская пленница» и особнячок с большой мраморной доской, сообщавшей, что здесь жил и работал поэт В. Я. Брюсов, член ВКП(б) с 1919 года.

— О, закрой свои бледные ноги! — пошутил Кокотов.

Нинка смущенно посмотрела на свои мускулистые загорелые коленки и промолчала, не поняв тонкого литературного юмора. Поднявшись по деревянному пандусу стеклянного здания, они вошли в прозрачные самооткрывающиеся двери. Валюшкина привычно купила у стойки два билета и предъявила их, как в кино, контролеру. Одноклассники сделали еще несколько шагов и перенеслись из пыльной Москвы, набитой юркими автомобилями, точно ветхий буфет тараканами, в райский сад.

— Где мы? — удивился писодей, озираясь.

— В Аптекарском огороде, — ответила Нинка. — Петр. Первый. Основал. — Она взяла его за руку, как в первом классе, когда их заставляли гулять на переменах парами. — Пошли!

Налево уходила липовая аллея, долгая и тенистая. Впереди виднелся кирпичный фасад старинной оранжереи, а перед ней — длинный, окаймленный деревянным бордюром и газоном водоем с мутно-зеленой водой. Справа поднимались кроны деревьев и росли цветы. Кокотов недоумевал, как сумел этот зеленый островок в сердце каменной Москвы пережить революции, реконструкции, войну, но в особенности — последние времена, когда земля в центре вздорожала, и новые дома ухитрялись воткнуть там, где прежде едва умещались хоккейная «коробка» или собачья площадка. Впрочем, город уже вплотную обступил оазис. Сзади высоченной неряшливой стеной тянулась кирпичная изнанка лепного проспекта Мира. Впереди виднелись советские жилые коробки — серые панельные для простонародья и «цековские», сложенные из кремового спецкирпича. Но и они выглядели теперь какими-то приютами неудачников рядом с сияющими яркими оберточными расцветками затейливыми сооружениями, построенными в виде цилиндров, усеченных пирамид, многогранников. На одном из новых фасадов виднелась растяжка: «Квартиры от застройщика!» Дома подошли так близко, что казалось, они склонились над «Аптекарским огородом», чтобы лучше разглядеть и запомнить это обреченное недоразумение природы, замешкавшееся среди конечного торжества бетона, пластика и стекла.

— Нет, это не аптекарский, это райский огород! — вымолвил писодей.

— Хорошо. Сказал. С чего. Начнем?

— Не знаю…

— Тогда с миксбордера!

— Отлично! — поддержал Кокотов, не понимая, о чем речь.

Они свернули направо и пошли по дорожке, петляющей между деревьев, кустарников и замысловатых растений. Рядом были воткнуты таблички с названиями на русском и латыни. К примеру, огромные лопухи, под которыми мог бы скрыться ребенок на велосипеде, именовались «Пелтифиллум щитоносный». Названия были странные, неожиданные, и одноклассники затеяли игру — выискивали самые забавные растительные имена.

— Фиалка удивительная! — со значением прочел на табличке писодей.

— Лунник оживающий! — отозвалась Нинка.

— Лилия слегка волосистая! — усмехнулся автор «Кентавра желаний» и посмотрел на бывшую старосту со значением.

— Листовник сколопендровый! — парировала она.

— Снежноягодник! — не уступил Андрей Львович.

— Весенница зимняя. Странное. Название. Правда? — грустно сказала Валюшкина и присела возле маленьких невзрачных листочков, торчащих из травы.

— Странное, — согласился Кокотов. — А какая она?

— Не знаю. Она в марте цветет. Пошли! Рыбок. Смотреть.

Нинка подвела его к водоему, упиравшемуся в кирпичный фасад старинной оранжереи. Одноклассники встали на мостике и, опершись на перила, стали смотреть на воду, зеленую и настолько мутную, что плававшие в ней большие, с хорошего подлещика, золотые рыбки казались размытыми, извивающимися оранжевыми пятнами, которые дружно устремлялись к осеннему листочку, упавшему с веток в воду.

— Их. Хлебом. Кормят, — объяснила одноклассница.

Эти разноцветные осенние листочки, погоняемые ветром, казалось, участвовали в какой-то крошечной, лилипутской регате. Кокотов вспомнил настойчивое желание Натальи Павловны поселить его в своей сумочке, и вообразил, как, став размером с полмизинца, скользит по воде на желтом березовом листочке, точно на серфинге.

— …жу? — спросила Валюшкина.

— Что? — не понял замечтавшийся писодей.

— Как. Я. Выгляжу? — с некоторой обидой повторила она.

— Фантастика! — совершенно искренне отозвался он.

— Почему. Сам. Не сказал?

— Я хотел, потом… специально… — промямлил Андрей Львович, удивляясь, отчего не догадался похвалить школьную подругу за внешний вид.

— Знаешь. Некоторые… Новую кофточку наденут — и весь банк бежит: «Ах, как вам идет! Ах, какая вы сегодня!» А мне почему-то никто комплиментов не делает. Нет, делают, конечно, но только если что-нибудь нужно по работе. Может, я просто некрасивая?

Видимо, эта проблема так давно и глубоко волновала Валюшкину, что она даже на минуту очнулась от своей телеграфной манеры говорить.

— Ну что ты, Нин, ты просто роскошная женщина!

— Да?

— Конечно!

— В бассейне тренер думает, мне тридцать пять!

— Я бы тоже так подумал… — неловко поддакнул Андрей Львович.

— Ну. Тебя! — обиделась бывшая староста, почуяв неискренность. — Мое. Любимое. Место. Не покажу!

Кокотов вздохнул, наклонился и поцеловал ее возле уха, успев уловить простоватый в сравнении с Обояровой, но ласковый запах духов. Она снова взяла его за руку, но уже не как ребенка, а по-другому, с робкой настойчивостью, и повела в глубь парка. Они прошли мимо зеленой лужайки с огромной лиственницей.