Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

98 (фрагменты народоправства – тыловые гарнизоны)

* * *

После той стычки с солдатской толпой в Кишинёве, оттуда полетели телеграммы в Петроград с жалобами на контрреволюционный отряд есаула Шкуро. Вот-вот началась бы у него война с комитетчиками, да и опасно было держать казаков в этом разложении. И Шкуро занял силой кишинёвский вокзал, добыл поездной состав и двинул свой отряд на Кубань. Ехали властно, как экстренный поезд.

Только в Харцизске 18 апреля попали в митинговавшую толпу – у них почему-то 1 мая, тысяч пятнадцать их, красные, чёрные и жёлто-голубые флаги. Едва состав остановился – рабочие потребовали: что за люди? почему без красных флагов? – выдать командный состав на суд пролетариата. Вахмистр Назаренко вскочил на пулемётную площадку и закричал толпе:

– Вы боретесь за свободу? Какая ж к чёрту это свобода, если мы не хотим носить ваших красных тряпок, а вы принуждаете? Мы казаки – давно и без вас свободны!

– Бей их! – заревела толпа.

– К пулемётам! – скомандовал своим Назаренко. Они и тут.

Однако стрелять не пришлось. С ужасом толпа бросилась врассыпную, теряя и флаги.

* * *

Спешность гучковского приказа о мгновенной отмене морских погонов вызвала в Севастополе 17 апреля переполох: надо было успеть за сутки, к первомайской демонстрации. На Екатерининской улице и на Нахимовском проспекте матросские группы останавливали проходящих офицеров и красной краской перечёркивали им погоны и замазывали кокарды. Волнение передалось и в сухопутные части, которых приказ министра не касался. В крепость вбежал прапорщик Юргенс и перед ополченцами 455 дружины сорвал с себя погоны и стал топтать их ногами, кричал о последнем символе власти Романовых. Его примеру стали следовать и солдаты – срывали с себя и швыряли погоны: „долой двинастию!” Тут подскочила одна солдатская баба, за ней другие свободные гражданки, присели на глазах у всех и стали на эти погоны мочиться.

А в нестроевых ротах крепостной артиллерии солдаты стали срывать погоны со своих унтер-офицеров, это перекинулось и в другие части. На улицах стали ножницами срезать все погоны подряд, и тысячи их теперь валялись повсюду. В 5-м Черноморском полку солдаты гонялись за дежурным офицером, едва не разорвали его. По крепости в спешке был отдан приказ: всем сухопутным офицерам – снять погоны.

А через сутки в Севастополь пришла грозная телеграмма Гучкова, что местное начальство превысило свои права и осмелилось „снимать погоны с доблестных офицеров”. И офицеры снова стали надевать. Вот на улице матрос спрашивает военного в кителе без погонов, но с кокардой и шашкой: „Вы офицер? А тогда почему позволяете себе ходить без погонов?”

* * *

Тем временем в Севастополе праздновали,,1 мая”. На Куликово поле приходили шествия, строились густыми квадратами. К ним подъезжали говорить речи то с лошадей (Верховский с белого коня), то с грузовиков. Вот подъехал, стоя в легковом автомобиле, какой-то высокий еврей с небольшой головой на длинной шее, энергично вертя ею. Он, видно, уже много и ожесточённо говорил сегодня. Сильно картавя, кричал:

– Товарищи! Раньше ненавистное царское правительство заставляло вас праздновать разные там церковные праздники, гнало в церковь, держало вас в темноте. А теперь вы себе имеете настоящий пролетарский праздник трудящихся, а не каких-то там святых!

Но не угадал настроения толпы. Крикнули, что он хулит веру, поднялся страшный шум, толпа кинулась на автомобиль. Ещё момент – его бы разорвали. Но шофёр успел дать быстрый задний ход и спас оратора.

(Из архива Гессена, т. 13, 92)

* * *

В запасных гарнизонах солдаты радуются митингам: не то что послушать или покричать, а – занятий не будет.

В 4-й тяжёлый артиллерийский дивизион в Твери приехал агитатор из Петрограда, поднялся на ящик между бараками. Одет был по-солдатски, а на рукаве шинели – повязка красной бязи, на ней белыми буквами в два ряда: Сов.Раб.-Солд.Деп. Произнёс речь, как требовалось, что надо победить врага. Потом сдёрнул повязку и заявил, что а теперь выступит как член партии социал-демократов большевиков. И в этом втором выступлении распушил всё то, что утверждал в своём первом: потребовал немедленного мира без аннексий и контрибуций, уничтожения капитализма, всякой частной собственности и немедленного перехода к социализму.

Слушатели были настолько ошарашены, что и совсем не потрепали ему ладошками.

* * *

В 1-й школе прапорщиков ЮЗ фронта под Житомиром должны были избрать комитет, как и везде. Офицеры выбрали туда от себя штабс-капитана по прозвищу „Шлема”, добродушного и невзрачного. В комитете он сразу доказал юнкерам, что заниматься революцией им невыгодно: запустят занятия, не получат прапорщика, а с ним и полного обмундирования, хромовых сапог и трёхсот рублей. Вот когда кончите – тогда на фронте что хотите. И дисциплина в школе держалась прекрасная.

Однажды приехал революционер и попросил начальника школы собрать юнкеров на плацу, на митинг. С табурета он сообщил, что он – эсер, 12 лет был на каторге в Сибири, судьбу России теперь решит Учредительное Собрание, а программа эсеров: помещики должны быть ликвидированы, земля – принадлежать трудящимся на ней, и наступит свобода, равенство и братство. После него попросил слова поручик Ильин, стал на тот же табурет: если судьбу решит Учредительное Собрание – то оно и с землёй решит, а при чём тут программа эсеров? А вот из Германии прибыли какие-то в запломбированных вагонах и претендуют на власть – так что ж, будут свергать Временное правительство? гражданская война? Опять с табурета приезжий: нет, эсеры не допустят гражданской войны, сперва надо победоносно закончить внешнюю.

А за это время юнкера, не подав голоса, стали расходиться. На том митинг и кончился.

* * *

С мая Николаевское инженерное училище выехало в лагеря в Финляндию. Как-то вечером, в полутемноте, юнкеров собрали в столовой на митинг. Неопрятно одетые рабочие, не снимая кепок, выступали и доказывали, что надо кончать войну и расходиться по домам. Юнкер Георгий Мороз не вытерпел и крикнул, что это – предательство России. Ротный быстро спрятал его. А потом объяснил ему: теперь – свобода, и говорить можно только то, что нравится рабочим.

* * *

В гатчинских дворцовых прудах обитали карпы, носившие кольца с датами XVIII столетия, приученные по звону колокольчика всплывать на поверхность воды для кормёжки. Теперь гарнизонные солдаты колокольчиком вызывали их, вылавливали и варили. В зверинце и в царской охоте перебили всю дичь.

* * *

В петроградском гарнизоне солдаты из местных знают добычные места. За первые недели революции кой-кто награбил себе, вдруг достанет золотой портсигар с бриллиантовым вензелем. В казармах – игра в карты на деньги, приходят и девицы.

* * *

Костромской Совет депутатов запретил выдавать солдатам проездные билеты на пароходы и поезда без увольнительных свидетельств, а к ним обратился с воззванием: „Каждый знает: если в семье беспорядки – весь дом пойдёт прахом. Самый большой беспорядок – бегство из рот. Нужно вам самим принять меры против беглецов, не простят вам отцы и матери. Если с фронта многие убегут, то погибнут оставшиеся. Постойте, товарищи, грудью за родину!…”

Впрочем, солдатские толпы штыками заставляют врачей эвакуационных пунктов выдавать им свидетельства об увольнении вчистую.

* * *

В тыловых гарнизонах кроме раненых офицеров командуют или отставные или устроившиеся в тылу – безразличные, отсталые в военной технике. На роту в 350 человек – два десятка трёхлинейных винтовок, остальные или французские Гра, или итальянские допотопные, даже без затвора. Вместо ручных гранат – деревянные чурки. Пополнения готовятся – невозможные. Если какая рота и выйдет на улицу на занятия, то через полчаса уходит.

В Сарапуле в местном запасном полку от самого февральского переворота прекратилось и такое обучение солдат, и всякая работа. Командир полка генерал-майор Самарянов говорил солдатам: „Если теперь ты к ней пойдёшь или она к тебе придёт – так я ничего.” Его сместили, вместо него фронтовой полковник Пославский с больной ногой, его носят на носилках.

В Борисоглебске выбрали солдата председателем ротного комитета, а он напился самогону и три дня в роту не приходил. Решили: арестовать его. Но сажать некуда, посадили в кино-будку.

Комитеты – всё переизбирают. Выбирают – у кого глотка пошире, „гарнизаторов”.