Могикане Парижа - Александр Дюма

– О, граф, смерть вашего сына не самоубийство, а скорее мученичество… Тот, кто для спасения своего отечества бросается в пропасть, может ли быть назван самоубийцей? Настанет, граф, день, когда общества, лучше устроенные, в состоянии будут хладнокровно судить общественные и личные преступления. Настанет день, когда уголовный кодекс, творение рук человеческих, будет согласовываться с заветами, идущими от Бога. Человек, которого мы оплакиваем, граф, вы как отец, я как брат, принял смерть в силу такого небесного предопределения, которое шло вразрез с нравами варварского общества. Человек, считавшийся его другом, коварно обманул его! Если бы закон наказывал ложь, честные люди не искали бы выхода в смерти.

– Благодарю вас, отец мой! – сказал граф, – благодарю за доброе слово. Оно дает мне надежду, что я соединюсь с ним в вечности, если и расстался с ним на время.

– Пойдем к нему, – добавил он, вставая со своего места. Печальные собеседники вышли из замка и направились к могиле Коломбо. Монах заметил, что граф избрал это место для того, чтобы постоянно видеть могилу из окна своей комнаты. Открытое окно говорило ему, что граф приветствовал уже могилу сына, прежде чем пришел к Доминику.

Оба сели на утес, где Доминик почерпнул воды для окропления гроба.

Несколько минут прошло в молчании.

– Итак, – сказал граф, как будто он хотел продолжать начатый разговор, – вы твердо верите в будущую жизнь?

Монах отломил ветку старого дуба, сорвал почку, которая казалась совершенно умершей, и, раскрыв ее, показал графу находившийся в середине свежий, молодой росток.

– Да, я понимаю, – сказал граф, – сама смерть носит в себе зародыш жизни. Но в почке вы показываете мне только временную смерть, то есть сон. Дерево, которое живет триста лет, – имеет свой конец, подобно человеку. Зима – это не смерть природы, это только сон.

– Однако, – ответил Доминик, – дерево прозябает, а не живет. Оно не говорит, не думает, у него нет души.

Граф не отвечал.

В комнате Коломбо его рука остановилась на книге и по рассеянности, а может быть, и нарочно он унес ее с собой. Это был том творений великого философа, которого звали Шекспиром. Он открыл его и вначале стал читать тихо, потом громким голосом.

Ему выпал стих короля Лира, и, без сомнения, он нашел в нем печальную, хотя отдаленную и неточную аналогию со скорбью своего собственного сердца. «Тот, чья душа наполнена великой скорбью, почти нечувствителен к легкому страданию. Если кровожадный зверь тебя преследует, ты побежишь от него; но если на твоем бегу ты встретишь бушующее море, то возвратишься назад и встретишь лицом к лицу кровожадного зверя. Когда душа свободна, тело нежно и чувствительно к печали».

И как будто для того, чтобы подкрепить примером только что высказанное, холодный порыв ветра с такой силой вдруг охватил графа и Доминика, будто желал оледенить слова, скользившие с уст графа, и слезы, текущие из глаз монаха.

Молодой человек почувствовал, как дрожь пробежала по его телу, и предложил графу возвратиться домой.

Но старик как будто хотел доказать вместе с Шекспиром, что великие страдания души заглушают чувствительность тела. Он оставался недвижным, продолжая чтение звонким голосом.

Сидя на берегу моря, которое, вздымаясь, с ревом разбивало свои волны у его ног, граф действительно походил на этого гиганта скорби, которого называют королем Лиром. Его развевающиеся волосы дополняли сходство, только один оплакивал неблагодарность своих дочерей, другой – смерть своего сына.

Отцы должны решить: легче ли оплакивать умершее дитя, чем дитя неблагодарное.

Граф дочитал наконец до скорбных жалоб и до темного проклятия, которое английский Эсхил вложил в уста отцу Гонерильи, Реганы и Корделии:

«Бушуйте, яростные порывы ветра! Бури, разразитесь во всем своем ужасе! Водопады, ливни, залейте ледяными потоками землю, погребите под своими водами наши башни и высокие колокольни! Молния быстрая, как мысль, сожги мои седины! Неумолимые громы, которые колеблете земной шар на своей оси, раздавите Вселенную! Разбейте земные образы, уничтожьте зачаток, который производит неблагодарного человека! Истощите ваше чрево, грозы, вылейтесь в потоках, разразитесь пламенем, громом и вихрями. Вы не дети мои, я не обвиняю вас в неблагодарности, вы не обязаны повиноваться мне. Испробуйте же на мне, по вашей воле, силу ваших жестоких забав! Вот я ваш невольник и раб, бедный, слабый старик, согбенный под бременем презрения и недугов. А между тем я имею право назвать вас презренными слугами, так как вы с высоты небес соединяетесь с моими неблагодарными детьми, объявляете им войну и избираете мишенью для ударов дряхлую голову, покрытую сединами. О, с вашей стороны это постыдная слабость!»

Лицо и движения графа Пеноеля согласовались с лицом и движениями короля Лира. Подобно древнему несчастливцу, он рвал на себе волосы, а порывы ветра, бушевавшего на безбрежном океане, развевали их, словно снежные хлопья по воздуху.

В другие дни, когда утренние туманы или ночные грозы не позволяли идти на утес по пробитой тропинке на морском, берегу, тогда граф в сопровождении Доминика взбирался на площадку, где он ожидал тела своего сына, или на самую верхушку башни, в комнату, где во времена войн провинций или владетельных рыцарей между собой помещались обыкновенно сторожевые посты.

Там, подобно Приаму, который с высоких башен Трои смотрел, как Ахилл влек тело Гектора вокруг могилы Патрокла, – граф звал своего сына, повторяя жалобы, вложенные божественным Гомером в уста старого царя.

«Приам Великий вошел никем незамечен и, приблизясь к герою, обнял руками его колена, облобызал грозную руку, убившую стольких его сыновей. Если человек, убивший другого человека и преследуемый судьбой, которая гонит его из земли отцов в чужую страну, находит приют в доме богача, все встречающие его останавливаются, пораженные удивлением; так и Ахилл был поражен, видя Приама, который, подобно некоему богу, явился перед ним; не менее удивлены были все присутствовавшие в шатре Ахилла.

Тогда Приам с умоляющим видом обратился к нему с речью:

– Ахилл, равный богам, вспомни об отце своем; он должен быть моих лет и подобно мне стоит на рубеже земной жизни. Может статься, что соседи-враги досаждают ему и у него нет человека, чтобы отогнать от него смерть и войну, но ему остается утешение: получая от тебя вести, он знает, что ты жив, а потому может надеяться увидеть своего дорого сына по возвращении из-под Трои. Но я, – я совершенно несчастлив, потому что дал жизнь стольким храбрым сыновьям, и ни один не остался жив мне на утешение. У меня их было пятьдесят, когда пришли ахейцы: девятнадцать были рождены одной матерью, а другие мои жены дали жизнь остальным детям в моих дворцах… Пылкий Марс сразил их, а того, который остался при мне и защищал город и нас, ты убил в ту самую минуту, когда он сражался за отчизну… Бедный Гектор!

– А я прихожу теперь к тебе, к самым кораблям ахейцев, чтобы выкупить его у тебя, и приношу тебе богатые дары. Почитай богов, Ахилл, и сжалься надо мною, и, вспоминая о твоем отце, подумай, насколько я более достоин сожаления, потому что я перенес столько горя, сколько не выпадало еще на долю другого смертного, – я должен простирать руку к человеку, убившему моего сына!»

В другое время бедному отцу приходила на мысль десятая песнь Данте.

Но из теней, увиденных им в десятой песне, его занимал не Фарината Уберти, более мучимый скорбью своих близких, чем огненной постелью, на которой он страдал. Нет! Графа увлекала трепетная фигура Кавальканти, этой тени отца, который рядом с Данте отыскивал своего сына.

И на языке, на котором была написана эта песнь, граф произнес прекрасные стихи флорентийского изгнанника:

«Тогда из открытой им могилы показалась голова другой тени, которая будто стояла на коленях.

Призрак повел вдруг глазами, будто искал кого-то, и, когда надежда его обманула, он сказал им со слезами:

– Могущество гения открыло тебе эту ужасную темницу.

Где сын мой и отчего не вижу я его возле тебя?

Я отвечал ему:

– Я пришел не своею сюда участью. Мудрец, который ведет меня, возле нас. Может быть, твой сын пренебрег советами великого учителя?

Слова призрака и род его казни достаточно объяснили мне его имя. Мой ответ был дан с точностью.

Но, выпрямясь вдруг, призрак сказал:

– Как сказал ты? „Пренебрег?“ Разве он перестал существовать, и луч дневного света не радует более его взора?

И так как я не отвечал, он упал в гроб и не показывался более».

И качая печально головой, старый граф, хорошо понимая, что значит страдать, говорил:

– Этот страдал более всех, потому что страдал тихо, не жалуясь.

Аббат, словно отец, направляющий шаги слепого ребенка, заботился и направлял скорбь старика на стезю покорности воле Божьей.

Мы сказали, что нравственное выздоровление, которым отец Коломбо обязан был заботам Доминика, длилось почти месяц.