Смешенье - Нил Стивенсон

– В обычных обстоятельствах невозможно было бы угадать кто, – сказал монах, – поскольку Инквизиция хранит имена доносчиков в тайне. Однако мы в Новой Испании, где меня знают лишь те, кто сошёл с «Минервы» в Акапулько. Очевидно, вы на меня не доносили. – Де Ат поочередно заглянул Джеку и Мойше в глаза – не выдаст ли их смущение. На Джека так смотрели множество раз – сперва пуритане в бродяжьих становищах, затем католики, пытавшиеся вытянуть из него признания в различных колоритных грехах. Он прямо встретил взгляд Эдмунда де Ата. В печальных глазах Мойше тоже не было ни угрызений совести, ни боязни.

– Хорошо, – с виноватой улыбкой продолжал де Ат. – Остаётся только…

– Елизавета де Обрегон! – воскликнул Мойше, если шёпот может быть восклицанием.

– Она ведь ваша преданная ученица! – сказал Джек.

– Иуда тоже был учеником, – тихо проговорил де Ат. – Ученики опасны, особенно когда они изначально не в своём уме. Когда Елизавета очнулась в каюте «Минервы», ей первым делом предстало моё лицо. Наверное, оно преследует её в кошмарах, которые она хотела бы выжечь огнём.

– Но мы думали…

– Знаю, вам казалось, будто я с коварным умыслом подчинил слабую женщину своей воле. На самом деле я лишь врачевал недужную. Со времени злосчастной экспедиции к Соломоновым островам она пребывала в состоянии лёгкого душевного расстройства и жила на попечении монахинь в Маниле. Наконец родные решили забрать её в Испанию – так она оказалась на манильском галеоне. Выглядела она совершенно здравой, однако пожар на галеоне уничтожил последние крохи её рассудка. Пока я давал несчастной настойку опия и не отходил практически ни на шаг, мне удавалось сдерживать её безумие. Затем я поехал в Лиму по делам вашего предприятия. Елизавету тем временем отправили в Мехико. Боюсь, там она подпала под власть иезуитов или доминиканцев. Церковники фанатичного толка ненавидят таких, как я, поскольку мы готовы считать протестантов за людей. Возможно, под их влиянием несчастная безумица сказала обо мне нечто, достигшее ушей Инквизиции. Теперь через меня хотят всех янсенистов обвинить в ереси. А заодно отправить вас на костёр.

Джек вздохнул.

– Я рад, что мы не пригласили тебя на праздник – умеешь ты испортить настроение.

Эдмунд Де Ат пожал было плечами, но от боли все мускулы на его бритой голове вздулись, придав ей сходство с гравюрой из анатомического атласа, который Джек видел как-то пролетающим по воздуху в Лейпциге. Когда монах вновь обрёл способность говорить, то сказал:

– И хорошо. Вера не позволила бы мне участвовать в вашем Суккоте, который вы замаскировали под помолвку.

Мойше сцепил пальцы и вытянул руки. Все суставы заскрипели и защёлкали.

– Я иду спать, – объявил он. – Если инквизитор ищет повода сжечь вас, Эдмунд, а вы этих поводов не даёте, то скоро нам с Джеком висеть на дыбе в окружении писцов, изготовившихся записывать признания. Нам надо копить силы.

– Если хоть один из нас сломается, на костёр пойдут все трое, – сказал де Ат. – Если будем держаться, думаю, нас отпустят.

– Рано или поздно кто-нибудь из нас сломается, – устало проговорил Джек. – Инквизиция неумолима, как смерть. Ничто её не остановит.

– Ничто, – отвечал де Ат, – кроме Просвещения.

– Это ещё что? – спросил Мойше.

– Похоже на поповские штучки: Благовещение, Преображение, теперь ещё и Просвещение, – заметил Джек.

– Ничего подобного, – отвечал де Ат. – Если бы я мог двигать руками, то прочёл бы вам часть писем. – Взгляд его обратился к придавленным Библией листам на столе. – Это от моих братьев в Европе. Здесь – пусть фрагментарно – рассказывается о перемене, которая прокатилась по христианскому миру во многом благодаря таким людям, как Ньютон, Лейбниц, Декарт. Перемена в мышлении, и она уничтожит Инквизицию.

– Отлично! Нам надо потерпеть дыбу, пытку водой и плети всего каких-нибудь лет двести, пока новое мышление доберётся до Мехико! – сказал Джек.

– Мехико управляется из Испании, а Просвещение уже взяло штурмом Мадрид, – возразил де Ат. – Новый король Испании – Бурбон, внук Людовика XIV.

– Фу! – поморщился Мойше.

– Бр-р, и тут он! – возмутился Джек. – Только не говори, что теперь вся моя надежда – на Луя!

– Многие англичане разделяют ваши чувства, потому и началась война, – отвечал Эдмунд де Ат. – Однако сейчас на троне Филип. Вскоре после коронации его пригласили на аутодафе, и он вежливо отказался.

– Испанский король не пришёл на аутодафе?! – изумился Мойше.

– Святая официя потрясена. Инквизитор в Мехико сделает заход-другой, но не станет долго испытывать судьбу. Смейтесь над Просвещением, коли хотите. Оно здесь, в этой самой камере, и оно нас спасёт.

Тюрьма стояла неподалёку от Монетного двора, где теоретически каждую унцию добытого в Мексике серебра превращали в пиастры. На практике, разумеется, от четверги до половины добытого утекало контрабандными путями раньше, чем король успевал получить свою пятину, и всё равно оставалось столько, что в Мехико ежедневно чеканили шестнадцать тысяч серебряных монет. Такое огромное число практически ничего не говорило Джеку. Тысячи две в час – это уже можно было себе представить. Грохот нагруженных телег по булыжной мостовой за стенами тюрьмы позволял составить впечатление о суммарном весе серебра.

Как-то вечером Джек лежал во дворе, подставив солнцу свежие рубцы, багровыми лианами обвивавшие его тело. День был знойный и безветренный. Со всех сторон доносились звуки: хлопанье вытрясаемых половиков, грохот колёс по булыжнику, щёлканье бичей, базарная ругань, недовольное квохтанье и хрюканье, заунывное пение монахов. Короче, звуки были те же, что в любом городе христианского мира, только казалось, будто в разреженном воздухе горной долины они разносятся дальше, в особенности резкие. Были и другие, характерные только для этих краёв. В Новой Испании ели в основном маис, пили в основном какао, и то, и другое предварительно растирали на жерновах. Жизнь каждой группы людей, которая в данную минуту не умирала с голоду, сопровождалась постоянным глухим скрежетом.

Джек повязал на глаза полоску ткани, чтобы солнце не светило в глаза, и расстелил соломенный матрас, чтобы было хоть немного мягче. Если исключить из рассмотрения пренебрежимо малые прослойки кожи, волос и соломы, череп его прилегал непосредственно к камням. Даже если бы он заткнул уши, преградив доступ голосам людей и животных, некоторые вибрации минеральной природы продолжали бы поступать в голову через кость, и даже если бы все телеги разом остановились, он бы всё равно ощущал вездесущее трение жерновов, тысяч гранитных зубов, перемалывающих маис и какао здешней земли. Шум этот можно было ошибочно принять за доминирующую басовую партию, настойчивое остинато той нескончаемой мессы, какую являл собой Мехико. Только была нота ещё более всепронизывающая. Джек не сразу её услышал, вернее, не сразу вычленил из других городских шумов. Однако, пролежав некоторое время, он впал в полудрёму, и ему предстало видение. Будь он католиком, это, наверное, сочли бы чудом, а Джека записали в святые. Ему привиделось, что его тело состоит из света, и оно воспаряет, увеличиваясь в объёме, будто поднимающийся из тёмных глубин пузырь, но при этом связано ремнями тьмы, как фонарь предстаёт нам светом, подвешенным в клетке стальных прутьев. Так или иначе, сомлев на солнце и пребывая в том полунаркотическом оцепенении, которое всегда накатывало после пыток, Джек начал разделять кружево звуков на отдельные пряди, нитки, ворсинки и волоконца. Так он услышал Монетный двор.

Много лет назад он видел, как делают талеры в Рудных горах, и знал, что за всем парадным фасадом и толпами чиновников Монетный двор – люди с молотками, чеканящие по монете за раз. Чтобы выдавать шестнадцать тысяч пиастров в день, несколько монетчиков, каждый со своим молотом и чеканом, должны были работать одновременно. Каждый удар запечатлевал священный лик испанского короля на очередной монете в восемь реалов, после чего она отправлялась в мир. Иногда несколько рабочих ударяли молотками в быстрой последовательности, и Джек слышал нестройный перезвон, иногда наступала противоестественная пауза, и тогда ему казалось, вся империя смолкала, затаив дыхание, в страхе, что кончилось серебро. Но по большей части монетчики работали в одном ритме, молотки опускались мерно, приблизительно с частотой Джековых сердцебиений. Он приложил руку к груди, чтобы проверить. Иногда несколько ударов кряду сердце билось точно в такт перестуку молотов, и Джек подумал, что у тех, кто родился и вырос в Мехико, этот ритм должен быть в крови.

Подобно сердцебиению, звук, с которым рождались пиастры, был обычно не слышен, но если сидеть или лежать очень тихо, можно было различить, как монеты разбегаются по Мехико, словно кровь по жилам. Джек знал, что за тысячи миль отсюда – в Лондоне, Амстердаме и Шахджаханабаде – можно ощутить этот пульс, как у человека на запястье, далеко от бьющегося сердца.