Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

И ТРИУМФ РЕВОЛЮЦИИ

Вольтер 2 апреля 1764 года, предсказывая приближение Революции, радуясь этому и завидуя ее участникам и свидетелям, писал: «Все, что я вижу, сеет семена революции, которая настанет неминуемо. Но я буду лишен удовольствия быть ее свидетелем… Просвещение мало-помалу распространилось до такой степени, что взрыв ее последует при первом удобном случае, и тогда будет славная возня. Счастливая молодежь, она увидит хорошие вещи».

В главном Вольтер прав. Но Революция принесла не только «хорошие вещи». В их числе был сначала неизбежный и естественный террор.

Когда участники штурма Бастилии ворвались в крепость, превращенную в тюрьму, они обнаружили в застенках семь человек. В последние месяцы диктатуры Робеспьера в тюрьмах только в Париже содержалось более восьми тысяч заключенных. Ежедневно около полусотни из них отправлялось на гильотину. Кем были эти Люди? Из 40 тысяч казненных во время Революции 85 процентов — представители третьего сословия, 60 процентов — рабочие, крестьяне, ремесленники. Среди казненных оказалось лишь 8,5 процента дворян и 6,5 процента священников. Санкюлоты требовали казней виновников голода, скупщиков и спекулянтов. Их набралось менее одного процента (0,12) казненных.

Итак, чаще всего казнили бедняков. Никакого снисхождения не проявлялось к женщинам, старухам, беременным, кормящим матерям. Случались и казни детей. Очень часто бедняков отправляли на эшафот за участие в религиозных службах, совершавшихся неприсягнувшими священниками, или за словесное выражение традиционных наивных монархических чувств. Бессвязная болтовня пьяных — нередкий мотив обвинения. Личная неприязнь соседа, мелкая обида, житейская ссора толкали нечестных людей на лживый донос. Это кончалось эшафотом. Казнили родственников, просто знакомых действительно виновных людей. Жертвами оказывались бывшие слуги дворян. Много выдающихся ученых, писателей, таких, как химик Лавуазье или поэт Андре Шенье, погибли на эшафоте.

Служитель тюрьмы Плесси рассказывал, как однажды он явился к Фукье-Тенвилю, отдыхавшему после утомительного многочасового заседания Революционного трибунала. Он просил список осужденных на завтрашний день. Утомленный Фукье ответил: «Повидайтесь с моим секретарем. Я желаю только, чтобы было 60 человек, все равно каких, пусть он подберет». Этот обвинитель трибунала известен как совершенно бессовестный человек, но осторожный и хитрый. Поэтому он всегда действовал строго в рамках полученных им инструкций. Впрочем, Прериальский закон был сам по себе инструкцией, предписывавшей предельную бесчеловечность.

В Париже все же соблюдалась какая-то видимость судопроизводства. В провинции «проконсулы» творили что-то неописуемое, вроде утоплений в Нанте и казней «молнией» из картечи в Лионе.

…Может быть, хватит распространяться о терроре, об этих мрачных картинах Революции? Нет, напоминать о них, как это ни грустно, необходимо. Нельзя не противопоставить трезвый взгляд распространенной «революционной» мифологии, по которой Революция — это что-то вроде праздника, подобие какой-то радостной прекрасной церемонии, проходящей под звуки бодрых гимнов и маршей. В действительности революция — это кровь, муки, ужас, бедствия и страдания. Только такой ценой добиваются свободы и торжества справедливости. Кроме сознательного творчества, в Революции всегда действует нечто стихийное, роковое, страшное. Насколько трагичной оказалась жизнь многих, в сущности прекрасных, одаренных, смелых людей в эпопее Великой французской революции! Великий гуманист Жан Жорес с искренней сердечной болью писал о деятелях этой революции: «Сколь жестока была судьба, заставившая вас узнать горький вкус крови, вас, стремившихся к справедливости и любивших человечество! История сделала вас жрецами, совершившими жертвоприношение, и обрекла на казнь вас самих. Революция — варварская форма прогресса. Какой бы благородной, плодотворной, необходимой ни была революция, она всегда относится к более низкой и наполовину звериной эпохе человечества. Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого прогресса действительно будет человеческой?»

Жоресу не только не доведется увидеть такой день, он сам падет жертвой убийцы в беззаветной борьбе против войны, против убийства. Но, в конце концов, кто же из нормальных людей жаждет крови ради самого кровопролития? И во Франции два века назад людьми двигала не жестокость сама по себе, а жажда справедливости. Вопрос в том, удалось ли достичь ее торжества столь жестокой ценой?

Часто встречаются утверждения, что террор был жизненно необходим Французской революции, что без него были бы невозможны ее победы, что только благодаря террору она вообще сразу не потерпела поражение. Следовательно, всенародная поддержка дела Революции, массовый героизм ее защитников, благородный энтузиазм участников революционных событий были следствием рабского страха перед гильотиной. Верно, что террор оказался неизбежным на определенном этапе для защиты Революции от сторонников Старого порядка. Однако победа Революции обеспечивалась органической заинтересованностью третьего сословия в уничтожении отжившего феодального строя. Солдаты Республики наносили поражение армиям старой феодальной Европы благодаря пылкому чувству революционного патриотизма, рожденному Революцией. Считать террор, страх перед гильотиной необходимым условием победы равносильно отрицанию революционного энтузиазма французского народа, без которого Революция действительно не могла бы побеждать.

Жюль Мишле справедливо писал еще в середине прошлого века: «Мне нетрудно доказать, что Франция была спасена невзирая на террор. Террористы причинили нам огромное зло, оно все еще живо. Загляните в любую хижину самой отдаленной европейской страны, о терроре там помнят, его проклинают… Францию спас порыв, охвативший армию. Этот порыв был поддержан Комитетом общественного спасения, куда входили талантливые военачальники, которых Робеспьер ненавидел и погубил бы, если бы мог обойтись без них».

Правда, Мишле, историк-романтик, горячо вдохновлявшийся прежде всего возвышенными моральными ценностями. Другие историки подходили к оценке террора более прагматически, так сказать с точки зрения его практических последствий. Такие крайне трезвые, хладнокровно рассуждающие люди еще более убедительно показывают пагубность, вред террора. Французский историк нашей эпохи, марксист Альбер Собуль писал в одной из последних опубликованных работ: «Страх перед робеспьеровским террором в большой мере объясняет успех переворота 18 брюмера и приход к власти Бонапарта, неудачу с установлением республики в ходе революции «Трех славных» дней в июле 1830 года, жестокие репрессии против рабочих в июне 1848 года, массовые убийства кровавой недели в мае 1871 года». Признание Собуля тем более ценно, что ему пришлось отказаться от традиции апологии террора, утвердившегося в 20-е — 30-е годы…

Террор имел такие пагубные результаты не только для Франции. Он сильно скомпрометировал Французскую революцию в глазах других народов, породил сомнения, разочарования, страх, заменившие чувства восторга, восхищения и сочувствия. Ведь на повестке дня всей Европы стоял переход от феодализма к буржуазному