Карл, герцог - Александр Зорич

«Послушай, или мне показалось, или…» – перебила его моя мать, запуская руку за пазуху. Подсвеченные оранжевыми сполохами костра, в «зерцале мыслей» отражались слова: «Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, ибо страстно желаю этого».

«Моя клятва изменилась…» – сказала моя мать. «Твоя клятва изменилась…» – эхом отозвался Виктор. Их губы встретились, мать ощутила крепкую ласковую ладонь Виктора под своими одеждами и, как сказано, «Велика была радость королевы при виде Тристана.»

Едва ли не впервые в жизни моя мать почувствовала себя счастливой. Но на рассвете случилось странное. Моя мать словно бы впала в беспамятство, а вышла из него запыхавшаяся, взмыленная, как скаковая лошадь, и вконец измотанная. Помрачневший Виктор рассказал, что она безудержно плясала, не замечая ничего вокруг. «Я подумал бы, что ты одержима бесами, если бы не знал, что всё дело в шкатулке.» «Ах, да! Она ведь в руках у Гвискара!» – воскликнула моя мать.

Они повздыхали так и этак, а потом решили идти с повинной к Жануарию. Это был единственный человек, который, как они справедливо полагали, во многом подобен Фатару и сможет им помочь.

Приют святой Бригитты казался покинутым. Сухая глина в воротах была истоптана десятками копыт, во дворе перешептывался с песком обрывок зеленого женского шарфа, нигде не было ни души.

«Жануарий! – что было мочи закричал Виктор. – Господин!»

Нет ответа.

«Я хочу пить», – сказала мать и они подошли к колодцу. Но деревянное ведро, отпущенное на всю длину громогласной цепи, вернулось наверх лишь с парой пригоршен праха.

«Колодец высох», – обескураженно развел руками Виктор.

«Полагаю, не без твоей помощи, – грустно вздохнула мать. – Ты ведь не станешь отрицать, что поведал Фатару то, о чём следовало бы молчать? Впрочем, что уж теперь…»

В этот момент в висках моей матери вновь застучали барабаны и настойчиво потянули её в танец. Но, в отличие от всех прошлых раз, она не до конца вошла в исступление и не забыла себя. Прошипев сквозь сцепленные зубы проклятие, она мертвой хваткой впилась в руку Виктора. Перед её глазами кружились лепестки маков, но сквозь них она смогла разглядеть приближающийся человеческий силуэт.

«Прости, Исидора. Это, надеюсь, твои последние муки. Прежде, чем лечить, я должен был испытать тяжесть твоих цепей», – услышала мать сквозь перезвон струн. Сразу же вслед за этим приторная музыка оборвалась и она, полностью обретя власть над собой, увидела Жануария со всей той же злосчастной шкатулкой в руках.

Моя мать и Виктор, не сговариваясь, упали на колени и молили его о прощении. Разумеется, Жануарий не отказал им в своей снисходительности, ведь всё теперь осталось в прошлом, а приют святой Бригитты был обречен не только малефициями Фатара, но и черной неблагодарностью Абенсеррахов, которые могли вернуться в любое мгновение.

Это они узнали чуть позже, когда сидели в патио и допивали бурдюк кислого молока, оставленный свитой Королевы перед отъездом. Да-да, Жануарий сказал им, что ещё вчера здесь была Королева, которая заезжала в гости по старой памяти. «Ну и как поживает её сын?» – спросила моя мать. «Лучше всех, – улыбнулся Жануарий. – Творит птиц, ссорится со шмелями, дружит с волшебным псом.»

А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: «Ну вот, последнее стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по балаганам, да бааловых мух разгонять.» Шкатулку он оставил моей матери на память, и они расстались навсегда."

Глава 24.

5 января, воскресенье

«Держу пари, что я ещё не умер»

О.Мандельштам

1

Когда фамильное серебро чернеет – позади некий исторический период, который был забит делами настолько, что ты даже не замечал, как оно чернело.

Снег почернел за одну ночь, будто дело было не в январе, а в марте. Вдруг (ох уж это «вдруг», в котором все катастрофы и все стоящие изобретения) вдруг стало так тепло, что Карла всё утро подмывало распустить войско.

Мнилось, что это не оттепель, а весна. Пехоте, похоже, пора возвращаться в свои деревни и приуготовлять там посевную и обрезку садов. Рыцари, наверное, рвутся в свои замки, потому что в их окрестностях скоро станет так живописно от первоцветов и клейкого зеленого газа на ветвях, что трудно будет простить себе и объяснить, почему ты не пришел посмотреть, как в твоём лене наступала весна. И даже меркантильный, зимний д’Эмбекур не смог полностью искоренить герцогский пацифизм, вслух зачитывая свои военные записки о том, как именно они проиграли вчера и как именно победят сегодня.

– Иначе и быть не может. Сегодня все козыри у нас. Англичане морозостойки, как пингвины. У них за ночь ни одного отмороженного, а вот у французов – третья часть кавалерии без пальцев на ногах, без ушей и без носов. Далее так. Тевтоны чуток отожрались и готовы продолжать. Их, понимаете ли, гибель гроссмейстера «сплотила общим горем». Дословно. Кстати, ими теперь командует герр Иоганн.

– Руденмейер?

Д’Эмбекур нырнул в свои записи и вскорости вынырнул впечатленным.

– Да, Руденмейер. Вижу, в том, что касается Ордена, я от Вас безнадежно отстаю.

«А в остальном, значит, опережаешь», – можно было бы подковырнуть его, но Карл эту возможность не востребовал. Его кисть размазала в воздухе знак бесконечности, что, верно, должно было означать «Не очень-то безнадежно!», и д’Эмбекур продолжал:

– Кондотьеры, как уже говорилось, дезертировали. Хоть их и оставалось всего-то около восьми сотен, но меня это обнадёживает. Честно говоря, от одного вида Пиччинино у меня внутри начинают падать пизанские башни.

– Знаешь, кстати, как меня за глаза называл двадцать с лишним лет назад Пиччинино? – ни с того ни с сего оживился Карл. Прелый воздух первой зимней оттепели определенно бодрил, но бодрил в каком-то странном ключе. – Называл «мальчик-весна». Каково? Душа поэта в теле воина. Типично скандинавский синтез.

Д’Эмбекур был в ужасе. Он попробовал улыбнуться, но получилось, что оскалился. Видимо, вальяжные мемуары Карла свалили ещё одну башню.

– А кто Вам это сказал? – поинтересовался он, чтобы не выглядеть деревянным.

– Донесли, – серьезно ответил Карл и отвернулся. Ему всё казалось, что, если присмотреться, то можно заметить, как именно раскисает и чернеет снег.

– Кстати о доносах, – собрался наконец д’Эмбекур. – Мне сегодня донесли, что моя жена в тягости.

На этот раз Карл среагировал быстро и недвусмысленно, как говорящие головы из энско-эмских разговорников.

– Что ж, поздравляю, мой друг. Буду крестным отцом твоему чаду, если не возражаешь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});