Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

Толпа разбредалась; на меня удивлённо косились, кто-то засмеялся и попробовал заговорить. Не удостоив беднягу ответом, я уже через секунду была на месте, откуда наблюдал за представлением Солль-младший. Теперь там было пусто, только нищий у стены с готовностью протянул ко мне руку и завёл своё «Подай». Я растерянно оглянулась — и увидела спину, удалявшуюся в переулок за квартал от меня.

Мои башмаки ударили по камням мостовой. Для того, чтобы быстро бегать, надо точно знать, куда и зачем бежишь.

Он шарахнулся — слава небу, это точно был он, я не спутала его спину ни с какой другой спиной. Присев в реверансе, я попыталась унять бешеное дыхание; он явно не знал, чего от меня ждать — и смотрел, пожалуй, даже опасливо.

— Господин… — пробормотала я, смиренно опустив глаза. — бедные комедианты… не заслуживают столь высокой платы. Вы, наверное, ошиблись монеткой, — и я протянула ему его золотой.

Он удивился и долго молчал, переводя взгляд с меня на монетку и с монетки на меня. Потом сказал медленно и осторожно, будто пробуя на вкус каждое слово:

— Нет… Почему же. Я думал… Что это вознаграждение… как раз соответствует.

Ему было неловко; он не знал, что говорить дальше, стоит со мной прощаться или следует просто повернуться и уйти. Я присела ещё ниже — в благодарном порыве, и, глядя снизу вверх на его лицо, окончательно уверилась, что он не держит зла.

И ещё. Я почему-то решила, что разрешение бургомистра у нас почти что в кармане.

* * *

Ехали весело. Флобастер, непривычно разговорчивый и оживлённый, правил первой повозкой; я сидела за его спиной, укрывшись пологом от осеннего ветра. Наружу торчала одна лишь моя голова, с гордостью и самодовольством взиравшая по сторонам; гордость и самодовольство не сходили с моего лица вот уже несколько дней, и с этим решительно ничего нельзя было поделать.

Господин Луар Солль замолвил за нас словечко перед своим отцом, господином Эгертом Соллем, который, оказывается, и без того оценивал наше искусство как совершенно замечательное. Господин бургомистр подписал приказ без единого слова, с одной только милой улыбкой — и вот мы зимуем в городе, обеспеченные милостью знатной особы и освобождённые к тому же от половины всех причитающихся податей. Мало того — вчера мы получили приглашение играть в загородном имении господина Солля на каком-то семейном празднике, и сам господин Луар выехал нам навстречу, чтобы не сбились с пути и прибыли вовремя.

Пегая лошадка, запряжённая в нашу повозку, уныло косилась на высокого тонконогого жеребца, имевшего всадником молодого Солля. Луар то вырывался вперёд, позволяя любоваться своей по-ученически прямой посадкой, то придерживал жеребца и ехал бок о бок с повозкой. Ему снова было не по себе — он боялся опуститься до панибратской болтовни, но и не хотел обижать нас высокомерием.

Флобастер в свою очередь понятия не имел, о чём следует разговаривать с парнем, который лишь немного старше Мухи — но которому впору именоваться «благодетелем». Вымученный разговор хромал, как трёхлапая собака, пока я не сжалилась наконец и не задала один-единственный вопрос:

— Прошу прощения, господин Луар… А как случилось, что имя вашего отца сделалось таким известным в городе?

Он зарделся. Он выпрямился в седле, и его школьная посадка сделалась посадкой первого ученика. Он набрал в грудь воздуха, и с этой минуты нам с Флобастером осталось только ахать и восхищённо вздыхать.

Этот парень знал наизусть всю историю осады, во время которой ему вряд ли было больше шести. Он называл по имени всех командиров и предводителей, не забывая сообщить, что такой-то оказался трусом, а такой-то был храбр, как гром, и именно по храбрости и скудоумию загубил вверенных ему людей. Он подробно объяснял, в чём же заключалась миссия его отца — но увы, ни я, ни Флобастер не понимали и половины этих военных терминов, названий, оборотов; одних только пушек на стене было пять разновидностей, и оттого, какой ярус пальнёт первым, зависел, как я поняла, исход целой битвы…

Впрочем, один момент из рассказа Луара я вдруг увидела, будто своими глазами.

…Это случилось в самый тяжёлый день осады, когда силы защитников были подорваны, а осаждавшие, наоборот, дождались подкрепления и полезли на стены; увидев катящуюся на город орду, ополченцы-горожане оцепенели, лишились воли и обречённо опустили руки. Ни одна пушка не выстрелила и ни одно ведро с кипящей смолой не опрокинулось вниз, город готов был покорно захлебнуться в подступающих мутных волнах — когда на башню выбрался Эгерт Солль, и вместо флага в руках его была цветная детская сорочка.

Неизвестно, о чём думал в тот момент молодой ещё Эгерт, за чьей спиной были оставшиеся в городе жена и маленький сын. Сам он наверняка не помнит, думал ли он о чём-нибудь вообще. Он кричал, кричал неразборчиво, замершие у орудий люди слышали только неистовый приказ — новый предводитель, ещё не будучи признан, успел уже сорвать голос. Детская сорочка билась на ветру, умоляюще всплёскивала рукавами — и каждый, смотревший в тот момент на Солля, сразу вспомнил о тех, кто остался в городе. О тех, кого ни один мужчина никогда и ни за что не должен отдавать врагу.

Непонятная сила, исходившая в тот момент от оскаленного, разъярённого Эгерта, захлестнула защитников, как петля; навалив под стенами горы собственных тел, нападавшие откатились — в ярости и недоумении.

Говорят, он молчал все последующие дни осады. Он молчал, уводя на вылазку маленькие отряды — огромная, угнездившаяся вокруг города орда ворочалась и металась, как лев, атакуемый шершнем, потому что отряды Эгерта приходили ниоткуда, налетали молча и в тишине растворялись в нигде. Он молчал, меняя расстановку пушек и катапульт; командование обороной перетекало в его руки из рук нерадивых, растерявшихся или попросту более слабых начальников — так нити, стекающиеся к ткацкому станку, превращаются в полотно. Нанеся врагам несколько ощутимых ударов, он вдруг занялся городом и за один день навёл порядок в осаждённой твердыне — хлебные склады были оцеплены, два десятка мелких воров насильно отправлены на стены, а банда сытых разбойников, грабящих и мародёрствующих среди общей паники, оказалась рядком развешенной перед городскими воротами… Много лет спустя Солль признавался сыну, что ему легче было совершить десять вылазок, чем один раз отказать казнимым в помиловании.

Осада тянулась много долгих дней. Нападавшие оказались в положении лисицы, загнавшей в угол кролика и вдруг обнаружившей, что у жертвы по десять когтей на каждой лапе и полон рот клыков. Как бы там ни было, но однажды утром горожане посмотрели со стен — и не увидели никого, только чёрные пятна костров, брошенные осадные машины да наваленные в беспорядке мертвецы…