Все романы в одном томе (сборник) - Джордж Оруэлл

Абсурдным до предела был тот мой, 1918-й, год. Где-то далеко-далеко, во Франции, грохотали орудия и несчастных ребят с мокрой от страха мошонкой, спокойно, будто уголек в печку подкидывая, гнали под пулеметный огонь, а я посиживал у камелька в армейской тыловой хижине да почитывал романы. Мне повезло. Я выпал из поля зрения начальства, забился в уютной щели и получал довольствие за то, что ничего не делал. Время от времени я впадал в панику, ждал, что сейчас обо мне вспомнят и вытащат из норы, но ничего подобного не случилось. Приходила ведомость на шершавой серой бумаге, я ее заполнял и отсылал обратно, через месяц мне опять ведомость, а я опять ее обратно, через месяц снова… так оно и шло. Смысла как в бреднях сумасшедшего, не больше. Результат всего этого (плюс прочитанные книжки) – во мне появилось недоверие.

Не у меня одного. Полно было в войну всяких щелей и стоячих болот. Целые армии гнили на каких-то фронтах, забытых Богом и людьми. Тучи клерков и машинисток военных департаментов отрабатывали свои два фунта в неделю, громоздя горы ненужных бумажек (отлично, между прочим, зная, что ничего, кроме бумажных куч, они не производят). Никто уже не верил басням о германских злодеяниях в маленькой храброй Бельгии; солдаты симпатизировали немецким парням и терпеть не могли французов. Каждый младший офицер полагал Генеральный штаб сборищем дебилов. Волна недоверия побежала по Англии, докатившись даже до Полевого склада двенадцатой мили. Не то чтобы война всех превратила в интеллектуалов, но она повернула народ к нигилизму. Люди, что в мирной, нормальной жизни имели склонность размышлять о своих судьбах не больше чем о пудингах к чаю, сделались прямо-таки коммуняками. Кем бы я стал, не разразись война? Не знаю, но уж не таким, как получилось. Если человек чудом выживал на этой бойне, в мыслях у него обязательно начиналось брожение. Наглядевшись на жуткий, идиотский кавардак, ты переставал воспринимать систему чем-то вечным и безусловным, как египетские пирамиды. Ты уже видел – сплошная хренотень.

9

Годы войны, конечно, вырвали меня из прежней нашей жизни, но я и сам о ней надолго и почти полностью забыл.

Знаю я, знаю, что в действительности ничего не забывается, что помнишь апельсиновую корку, плававшую в луже десять лет назад, помнишь увиденный когда-то мельком на вокзале плакат с видом курорта Торки. Я о другом. Ну разумеется, я помнил Нижний Бинфилд, помнил свои удочки, запахи в нашем магазине, мать возле заварочного коричневого чайника, снегиря Джекки, конскую поилку на Рыночной площади. Но все это ушло из живых чувств, стало картинками чего-то очень далекого, с чем навсегда покончено. Мне в голову бы не могло прийти, что вдруг захочется когда-нибудь туда вернуться.

А времечко после войны, скажу вам, было диковатое. Тоже хватало странностей, хотя у большинства они теперь почти изгладились из памяти. Общее настроение недоверия, проявляясь самым разным образом, достигло пика. Миллионы мужчин, согнанных в армию и разом опять выкинутых в мирный быт, нашли страну, за которую они дрались, не той, что ожидалась, и команда Ллойд Джорджа[161] из кожи вон лезла, дабы изобразить, что все прекрасно. Бродили, гремя ящиками для сбора монет, оркестры из бывших военнослужащих, отставные солдаты изображали уличных певиц, а парни в офицерских кителях наяривали на шарманках. Все вчерашние воины, включая меня, кинулись искать работу. Положение мое было лучше, чем у многих. С пособием за ранение и тем, что я откладывал последний год из жалованья (не имея особых возможностей тратить), у меня образовалось без малого три с половиной сотни. Но интересно, как же я себя повел. Денег моих вполне хватало, чтобы осуществить то, к чему меня с детства предназначали, о чем я сам мечтал годами, – открыть лавку. Начальный капитал имелся, и если бы побегать, присмотреться, за три с половиной сотни нашлось бы подходящее магазинное дельце. Однако вот, поверите ли, даже мысли об этом не мелькнуло. Я не только ни шагу в ту сторону не сделал, мне вообще насчет такого варианта подумалось лишь годков через пять. Понимаете, внутренне я уже очень отдалился от всяких там прилавков и весов. Армия! Армия слепила из тебя некое подобие джентльмена, внушив уверенность, что уж откуда-нибудь у тебя деньжонки всегда будут. Предложи кто-то мне тогда скромную, но надежную торговую точку – табачную или кондитерскую лавочку или же сельский магазинчик, где продается все на свете, – я бы только расхохотался. У меня ж на погонах звездочки, я в другом социальном ранге. Популярную среди бывших офицеров иллюзию, что всю оставшуюся жизнь ты теперь можешь лишь потягивать джин с тоником, я, правда, не разделял. Я собирался получить работу. Но трудиться предполагал, конечно, «в бизнесе»; неясно пока, где и на каком посту – на каком-то руководящем, с автомобилем, телефоном и желательно постоянной секретаршей. Аналогичные грезы в конце войны одолевали многих: уличный лоточник видел себя коммивояжером, коммивояжер – директором универмага. Опять-таки влияние армейской жизни, погон со звездочками, офицерской чековой книжки, доставлявшихся тебе обедов-ужинов. К тому же витала идея (и среди офицеров, и у рядовых), что нас, уволенных в запас, ждут места, где нам будут платить уж никак не меньше, чем на наших военных должностях. А если б не эти мечтания, кто воевал бы?

Что ж, грезившуюся работу я не получил. Никто почему-то не рвался платить мне две тысячи в год за пребывание в глянцевом новомодном офисе и диктовку писем платиновой блондинке секретарше. Как и три четверти бывших офицеров, я обнаружил, что в армии мы достигли личных пределов финансового благоденствия и больше это, видно, нам не светит. Из благородных воинов на службе его величества мы мигом превратились в нищих, никому не нужных безработных. Претензии мои вскоре понизились с двух тысяч в год до трех фунтов в неделю, но даже столь незавидных рабочих мест, казалось, не существовало. Любое самое убогое местечко занимал либо тип в годах, уже не годный для воевавшей армии, либо юнец, не дотянувший до призывного возраста. Несчастному отродью, рожденному между 1890 и 1900 годами, везде от ворот поворот. И все-таки мысли вернуться за прилавок не мелькало. Наверное, я мог бы поступить продавцом в какую-нибудь бакалею; старый Гриммет, если был жив (контактов с Нижним Бинфилдом я не поддерживал), дал бы хорошую рекомендацию. Но уже не по мне. И даже без возросших социальных амбиций, после всего, чего я навидался, начитался, мне было не представить себя снова в душной торговой лавке. Я хотел ездить и сшибать монету. Особенно хотелось стать коммивояжером, я чувствовал, что у меня пойдет.

Но и такой работы не было, то есть не было таких штатных мест с регулярной зарплатой. Вот без гарантий, на процент с продаж, – пожалуйста. Бандитство это только начинало разворачиваться. Для фирмы тут изумительно простой способ без риска, без всяких издержек продвинуть свой товар и увеличить сбыт, и система цветет тем лучше, чем хуже времена. Внештатного агента держат на поводке, туманно намекая, что, может, через пару месяцев назначат твердый оклад, а когда измочаленному бедолаге уже невмочь, всегда найдется очередной горемыка, чтобы заменить его. Естественно, работенку «за процент» мне долго искать не пришлось, я даже не одну фирму сменил. Благодарение Богу, ни разу не досталось навязывать пылесосы или словари. Я ездил со стиральным порошком, столовыми приборами, потом с ассортиментом патентованных штопоров и консервных ножей, потом с офисной дребеденью: скрепки, копирка, лента для пишущих машинок. Неплохо шло. Я тот субъект, который может продавать, выколачивая свой процент. У меня есть характер, есть подход. Приличных денег, конечно, не получалось. Их в принципе такой возней не сделать, вот и не делались.

Перебивался я подобным образом примерно год. Всего наелся. Тряска по проселочным дорогам, ночевки черт знает где, поселки, городишки, о которых человек на нормальной службе слыхом бы не слыхивал. Жуткие спальные номера «с завтраком», где простыни всегда пованивают плесенью, а желтки в яичнице бледней лимона. И повсюду встречаешь жалких своих коллег, потрепанных отцов семейств в изъеденных молью пальто и котелках, искренне верящих, что скоро выкрутятся, будут таскать в гнездышко по пять фунтов в неделю. И постоянно шляешься от магазина к магазину, уламываешь хмурых и хамоватых лавочников, шмыгаешь в сторонку, если к торговцу заходит клиент. Только не надо думать, что я чересчур переживал. Для некоторых это пытка: кто-то, прежде чем зайти, открыть свой чемоданчик с образцами, жмется и морщится, будто ему в прорубь нырять. Я не из этаких. Я тип настырный, умею уговорить, заставить купить у меня вещь, которую человек покупать не собирался, и даже если перед носом у меня захлопнут дверь, мне наплевать. По правде говоря, работа за процент, если я вижу, как тут наварить, мне нравится. Не знаю, много ли в тот год прибавилось у меня в голове, но выкинул я из нее действительно немало. Вытряхнул весь дурацкий «офицерский» гонор и задвинул подальше все, чего набрался, бездельничая, месяцами глотая роман за романом. В тех своих путешествиях я, кроме детективов, ничего не читал. Не до того было, чтоб умничать. Я погрузился в живую реальность. Какую? А такую – сожми зубы, бейся, дерись, но товар свой толкай. Большинству людей пришлось тем или иным манером продавать себя, что означало: получил работу, так держись за нее. По-моему, после войны в любом деле, в любом торговом, не торговом ремесле дня не было, чтобы рабочих мест хватило на всех желающих. И это наполнило жизнь особым страшноватым ощущением. Будто на тонущем корабле, когда живых душ на борту двадцать, а поясов спасательных пятнадцать. Вы скажете: но что ж тут именно современного? И при чем тут война? Да уж при том. Ты ощущал, что должен постоянно бороться и распихивать локтями, что ты получишь что-то, только если вырвешь у другого, что всегда за спиной охотники на твое место, что не сегодня-завтра сокращение штатов и могут вычеркнуть тебя, – вот этого, клянусь вам, не существовало в той прежней, довоенной жизни.