Сан Феличе - Александр Дюма

— Неужели, маркиз, вы изволили прочитать «Удольфские тайны»?

— Что это еще за «Удольфские тайны»? — проворчал Ванни.

Так вопросом на вопрос имел обыкновение отвечать Николино.

— Это новый роман некой английской дамы по имени Анна Радклиф.

— Я романов не читаю, запомните это, сударь, — с достоинством заявил судья.

— Напрасно, сударь, совершенно напрасно; среди них попадаются весьма забавные. Я не прочь был бы почитать какой-нибудь у себя в камере, будь там посветлее.

— Сударь, я желаю, чтобы вы прониклись сознанием…

— Чего, господин маркиз?

— Что мы собрались здесь не для того, чтобы рассуждать о романах. Садитесь.

— Благодарю вас, господин маркиз. Я хотел только сказать, что в «Удольфских тайнах» есть описание комнаты, удивительно похожей на эту. Именно в таком помещении атаман разбойников собирал свою шайку.

Ванни призвал на помощь чувство собственного достоинства:

— Надеюсь, подсудимый, что на этот раз…

Николино прервал его:

— Во-первых, я не подсудимый; вам это хорошо известно.

— Перед законом нет сословных различий. Вы подсудимый.

— Я принимаю это как слово, не отвечающее в данном случае его содержанию. В чем, скажите, я обвиняюсь?

— Вы обвиняетесь в заговоре против государства.

— Ну вот, вы опять за прежнее.

— А вы по-прежнему неуважительны к правосудию.

— Неуважителен к правосудию? Право же, господин маркиз, вы принимаете меня за кого-то другого. Бог мне свидетель, я чту правосудие больше, чем кто-либо. Правосудие! Да ведь это глас Божий на земле. Нет, нет, я отнюдь не такой нечестивец, чтобы не уважать правосудие! А вот что касается судей — это другое дело.

Ванни нетерпеливо топнул ногой.

— Собираетесь ли вы сегодня, наконец, отвечать на вопросы, которые я вам задам?

— Это смотря по тому, какие будут вопросы.

— Подсудимый! — вскричал Ванни вне себя.

— Опять подсудимый! — возразил Николино, пожав плечами. — Ну, почему бы вам не называть меня князем или герцогом? Между этими двумя титулами я особой разницы не вижу. Ведь называю же я вас маркизом, а между тем, хоть вы и втрое старше меня, я стал князем или герцогом куда раньше, чем вы маркизом.

— Хорошо. Довольно об этом… Сколько вам лет?

Николино вынул из кармашка великолепные часы.

— Двадцать один год, три месяца, восемь дней, пять часов, семь минут, тридцать две секунды. Надеюсь, на этот раз вы не упрекнете меня в недостаточной точности.

— Ваше имя.

— Все то же — Николино Караччоло.

— Место жительства?

— Замок Сант’Эльмо, камера номер три третьего яруса под антресолями.

— Я спрашиваю, где вы жили, когда были арестованы.

— Я нигде не жил, я находился на улице.

— Хорошо. Ответ ваш не имеет значения, и без того известно, где вы жили.

— В таком случае я скажу вам, как Агамемнон Ахиллу: «Зачем же вопрошать о том, что всем известно?»[89]

— Участвовали ли вы в собрании заговорщиков в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября в развалинах дворца королевы Джованны?

— Я не знаю в Неаполе подобного дворца.

— Вы не знаете развалин дворца королевы Джованны на Позиллипо, почти против дома, где вы жили?

— Простите, господин маркиз. Если простолюдин, извозчик, чичероне, даже министр народного просвещения — в наше время один Бог знает, откуда берут министров — допустят такую ошибку, это понятно; но вам, археологу, ошибиться в архитектуре на два с половиной столетия, а в истории — на пятьсот лет, вам я этого простить не могу! Вы имеете в виду развалины дворца Анны Карафа, супруги герцога де Медина, фаворита Филиппа Четвертого, которая не была ни задушена, как Джованна Первая, ни отравлена, как Джованна Вторая, — заметьте, я этого не утверждаю, ибо вопрос остался невыясненным, — но была съедена вшами, как Сулла и Филипп Второй… Ошибка совершенно недопустимая, господин Ванни, и если об этом узнают, вас могут принять за настоящего маркиза!

— Ну, в развалинах дворца Анны Карафа, если вы предпочитаете называть его так.

— Да, предпочитаю. Я всегда предпочитаю правду. Я последователь школы женевского философа и мой девиз: vitam impendere vero[90]. Однако если я заговорю по-латыни, меня могут принять за ненастоящего герцога!

— Находились ли вы в развалинах дворца Анны Карафа в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября? Отвечайте: да или нет? — повторил Ванни в бешенстве.

— А какого черта я стал бы там искать? Вы, верно, забыли, какая погода стояла в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября?

— Так я вам скажу, зачем вы туда явились: принять участие в заговоре.

— Да что вы! Я никогда не занимался заговорами в дождливую погоду, в хорошую и то скучно этим заниматься.

— Давали ли вы в тот вечер кому-нибудь свой сюртук?

— Я не так глуп, чтобы в проливной дождь дать кому бы то ни было свой сюртук. Даже будь их у меня два, так я оба напялил бы на себя.

— Узнаете эти пистолеты?

— Если бы я их узнал, мне пришлось бы сказать вам, что их у меня украли, а так как полиция работает у вас из рук вон плохо, вы все равно не разыскали бы вора, и это было бы унизительно для полиции. Но я не хочу никого унижать и поэтому не узнаю эти пистолеты.

— А между тем они отмечены буквою «Н».

— Но ведь не у меня одного в Неаполе имя начинается с буквы «Н».

— Узнаете это письмо?

И Ванни показал узнику письмо маркизы де Сан Клементе.

— Простите, господин маркиз, но мне надобно рассмотреть его поближе.

— Подойдите.

Николино посмотрел по очереди на солдат, стоявших у него по бокам.

— Е permesso?[91] — спросил он.

Солдаты посторонились; Николино подошел столу и, взяв письмо, бросил на него беглый взгляд.

— Нехорошо спрашивать у порядочного человека, узнает ли он почерк женщины! О, господин маркиз!

С этими словами он спокойно поднес письмо к одному из канделябров, и бумажка вспыхнула.

Ванни в ярости вскочил с места.

— Что вы делаете? — крикнул он.

— Сами видите, сжигаю письмо. Женские письма всегда надо сжигать, они компрометируют эти милые создания.

— Солдаты!.. — закричал Ванни.

— Не беспокойтесь, — сказал Николино, сдувая пепел в лицо Ванни, — дело сделано.

И он преспокойно возвратился на свое место.

— Хорошо, — проронил Ванни, — но хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— Я не смеялся, сударь, ни первым, ни последним, — с достоинством возразил Николино, — я говорю и действую как порядочный человек, вот и все. Я знаю, что не всем дано поступать таким образом. Тем хуже для них.