Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

23 марта. Бросал тебя писать, женушка, до сегодняшнего утра. Выясняется, что из армии меня не хотят выпустить по многим соображениям. Таким образом 2-й путь отрезан, а по тем сведениям, которые я имею, 1-й путь (т. е. твой) мне мало сулит чего-либо хорошего, кроме, разве, свидания с вами.

Хорошо было бы, если бы ты от моего имени хорошенько поговорила с Лавром Георгиевичем, а затем мне прислала бы с кем-либо. Что делается в Петрограде и на Балт[ийском] море, мы знаем только по слухам, а что по слухам узнаешь?

Ты пишешь, что не знаешь, когда и куда тебе выезжать. Я думаю, вопрос о том, куда, теперь вопрос второстепенный. К Федоровой ехать не стоит: по тому усердию, с каким она старалась сманить у нас Таню, она мне рисуется и недостаточно искренней, и едва ли крепко к тебе привязанной; да и болтающийся около нее племянник показался мне несколько странным. Остаются сестры: Лида и Анка, к одной из которых ты и собирайся; можно пожить то у одной, то у другой, хотя это при теперешних мытарствах на жел[езных] дорогах будет трудно. Но со сборами ты не задерживайся и Осипа удержи у себя, чтобы он мог тебя проводить. Я ему вышлю дополнительное разрешение. Препятствие – Генюша, но какая у них там наука, это я могу себе представить. Я думаю, если ты попросишь, его могут отпустить. Таким образом, мой ненаглядный Женюрок, собирайся-ка ты на Святой неделе, т. е. 5–9 апреля, в путь-дорогу. Это меня совершенно успокоит. Если бы состоялась моя командировка в Петроград, тогда – другое дело – можно с отъездом и подождать.

Ты говоришь о перемене мнений у Ольги Евдокимовны, племянника и т. п. Глупые люди, которые кукуют трафаретные мысли: они полагали, что государство живет скачками. Ан не тут-то было: ползти со ступеньки на ступеньку да осторожненько, иначе сломаешь ножки, – не на чем стоять будет. Теперь для них тяжкий, может быть, слишком поздний урок, по которому они будут в состоянии исправить свои теорет[ические] благоглупости. Петр Иванович – очень жалок: для такого глупого человека, как он, и затесаться в такую кашу? Другой дурак – Бел – ев – уже имеет случай в четырех стенах осмыслить все свое забавно-глупое прошлое. Но я разозлился, женушка, золотая и бриллиантовая, прости меня. Давай твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

26 марта 1917 г.

Моя ненаглядная и единственная женушка!

К тебе зайдут два человека, как я тебе написал, полк[овник] Носович и солдат. Сегодня был у меня ген[ерал] Нечволодов, которому я никаких поручений не дал: ему будет некогда, да кроме того, и цели его мне неясны… я и поостерегся. А Лавру Георгиевичу о нем написал и в письме просил его, в случае нужды, позаботиться и о тебе с птенцами. Разумею главным образом твой выезд, когда он сможет тебе пособить и в смысле предоставления, и в смысле разрешения выезда, если последует невзначай запрещение и т. п.

Сейчас я говорю непрерывно: то председательствую в разных офицерских заседаниях, то беседую в разных солдатских группах – объясняю, мирю, ругаю… без конца. И в конце концов избалую ребят; и теперь уже, когда их ближайший офицер кажется им темным, они говорят ему: «Вот мы попросим начальника штаба корпуса, он ученый и все знает, разложит нам все как на ладони». В день, напр[имер], как позавчера, мне пришлось быть в трех группах – одной офицерской и двух солдатских. Ребята забавны без конца; в них трогательно искреннее желание понять обстановку, выяснить свое поведение, уяснить себе эти треклятые «слободы», в которых все-таки что-то нельзя делать; при этом и офицерам-то они не доверяют, боясь, что они гнут в какую-то свою (не солдатскую) сторону, еще более опасаются случайных и посторонних «орателей» (т. е. ораторов), которые уже один Бог знает, куда тянут, хотя говорят и красно… Я думаю, что в конце концов все это обойдется, наладится и войдет в норму. У нас в корпусе, чтобы не сглазить, протекло и протекает все спокойно, и немало в этом сыграл кругозор, а где нужно, и язык твоего супруга… Но в смысле напряжения и дум это ему и стоило же порядочно. Прекращал писание, чтобы сделать кор[пусному] командиру вечер[ний] доклад, а затем пошли с ним обедать. Сейчас еще нет и 9, а я уже клюю носом и чувствую, что все у меня осело: на сегодня с меня довольно. Сегодня председательствовал в офицерском собрании – человек 60–70, размещенных в комнате, едва-едва допускающих 35–40 душ. Прибавь к этому, что вся эта масса волновалась, потела, курила. Мнения так были сложны, мало координированы с главной идеей и так иногда страстны, что мне приходилось прибегать к разным приемам – объяснениям, пафосу, насмешке, приказу, – чтобы вести прения в намеченном русле. Три дня от тебя нет писем, и мне без них очень скучно.

К вам в Петроград, в качестве товарища в[оенного] министра, вызван ген[ерал] Новицкий, думаю, что это Василий Федорович… кажется, скоро туда перетянут всех наших знакомых. Жду не дождусь посыльного, чтобы он передал мне твое письмо, может быть, что-либо от тебя и рассказы… милые, переносящие меня к вам и наполняющие душу мою радостью. Среди всех этих перипетий, когда идут несказанные разрушения понятий и верований, выдвигаются новые, и голова трещит под нажимом переживаемого, убежищем и утешением – дорогим островом на бушующем море остается семья, женка, и никогда они не бывают так близки и дороги трепещущему и встревоженному сердцу. Совсем сплю, до завтра, моя радость, моя лучшая во всем мире жена. Целую. Андрей.

Женушка (27.III), встал в 7 без четверти и чувствую, что голова прошла. Вчера болела целый день (я тебе не хотел говорить), да позавчера полдня. Думаю, что это от переутомления, тревог и забот. К этому надо присовокупить, что в офицерских собраниях страшно курят, а не разрешить нельзя.

Один из командиров полков тревожится за судьбу своего двоюродного брата подполковника Владимира Ивановича Данилова, служащего в отделе военных сообщений Главного штаба (квартира его: Угол Лермонтовского проспекта, дом № 8, кв. 8); по словам командира, в этом районе была большая перепалка, и он боится, что его родственник стал жертвою или давки, или шальной пули, он давно не имеет от него писем. Наведи, милая, справку по телефону, но на квартиру не ходи.

Как отдых, я провожу время (редко) в кругу офицеров-истребителей; это летчики, имеющие главной задачей борьбу с летчиками противника. Их четверо, все молодые, вдохновенные, живые и отчаянные; при их суровом ремесле все остальное – даже и теперешние переживания – им кажутся глупостью и комедией легкого стиля. Один из них уже сбил 7 немецких аппаратов… это форменный фанатик своего дела. Мы идем с ним по полю, и я задаю ему вопрос: «А вы сами-то падали?» Он слегка усмехнулся: «15 раз». «И ничего?» Вновь улыбка: «Я ведь весь составной». Он поворачивает нос набок – в нем нет хряща, закладывает большой палец как-то назад, выворачивая его кругом в основании, щелкает пальцем по вставленной челюсти… действительно, весь сборный, и его можно разобрать по кускам, как некоторые куклы. Мы оба смеемся и маршируем дальше… Когда я побываю с этими людьми, то на душе моей становится славно и беззаботно-молодо, как будто я побывал в храме беззаветного и душу кладущего за други своя храма. Давай, голубка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});