Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

по законам военного времени…

— Стреляй! Стреляй, иуда… — неслось из толпы в ответ. — Стреляй, подлец!..

Но вдруг голоса осеклись и начальник конвоя поспешно стал прятать револьвер в кобуру.

Отделившись от свиты иностранца, к толпе женщин шел сутулый человек в черных очках. Он шел, грузно ступая по снегу огромными тупорылыми ботами, словно они тянули его вниз, как пудовые гири.

Сутулый остановился против колонны. Несколько секунд он стоял молча, давая женщинам рассмотреть его, потом спросил глухим низким голосом:

— О чем шумите?

— Детей, детей пусть выведут, — враз заговорили женщины. — Нас в тюрьму вести хотят, а детей здесь оставляют… Как же так? Кабы дети купленные…

— Детей? — переспросил сутулый, глядя на женщин черными стеклами очков. — Детей?

— Ну, да… Детей наших… Пусть детей выводят, тогда пойдем.

— А вы забыли, кто вы? — вдруг подняв голову и повысив голос, спросил сутулый. — Вы забыли, что вы преступницы… Вы потеряли права на ваших детей.

Наталья почувствовала озноб, пробежавший по спине. Слово «преступницы» испугало ее. Все, что было до этого: арест, полутемная камера, допрос, все казалось теперь пустяками, самое страшное пришло сейчас. Она впервые услышала обращенное к ней слово «преступница» и ужаснулась. В одно мгновение это слово как бы отделило ее от прежнего привычного мира и ввергло в другой мир, о котором она знала понаслышке, в страдальческий мир отрешенных от жизни людей. Все связи с прошлым порвались от одного этого произнесенного слова.

Кругом стало очень тихо. Все замерло, и все молчали. Даже солдаты с поднятыми ружьями стояли неподвижно, как вылепленные из снега.

Сутулый с мертвым, окаменевшим лицом смотрел на женщин черными стеклами очков, как слепая судьба.

И Наталья поняла, что все женщины в толпе заключенных, так же как она сама, сейчас охвачены страхом.

Да, они были испуганы. Они присутствовали при собственной смерти, оставаясь живыми. Их мир, где они жили, работали, любили, рожали и воспитывали детей, встречались с близкими, дорогими им людьми, к чему-то стремились и о чем-то мечтали, тот мир, который находился рядом, за тюремным забором, и в который они еще надеялись вернуться, вдруг был разбит вдребезги, перестал для них существовать и превращался в далекое и мучительное воспоминание.

— О ваших детях позаботятся, — сказал сутулый, прислушиваясь к наступившей тишине. — Американский Красный Крест… Их берет на воспитание американский Красный Крест. Вы должны благодарить, а не кричать, или в ваших душах нет сожаления даже к собственным детям? На что вы хотите обречь их? Вы преступницы и не можете знать своей судьбы…

— Хоть попрощаться с детьми дайте, — несмело сказала в толпе какая-то женщина. — Бирочки на шейки навесить… Может, кто из тюрьмы выйдет, разыщет… Бирочки бы…

— Им лучше не знать, что их отцы и матери были преступники, — сказал сутулый.

Опять наступила тишина, и вдруг раздался голос Ольги Владимировны, громкий, взволнованный, слышный всем:

— Здесь нет преступников, здесь матери своих детей…

— Что-что? Кто это говорит? — пробормотал сутулый, шаря по колонне стеклами черных очков.

— Здесь нет преступников, — повторила Ольга Владимировна. — Не дадим продавать наших детей в американскую кабалу. Преступники — работорговцы…

— Верно! Верно! — не помня себя закричала Наталья. — Здесь нет преступников…

Голос ее в толпе подхватили десятки голосов:

— Не отдадим детей! Душегубы!.. — кричали женщины в исступлении, освободившись от гнета страха. — Ироды…

Сутулый, подняв руку, пытался что-то сказать, но его никто не слушал.

— Уйди, бесстыжий, уйди… — кричала уже вся толпа. — Уйди!

Сутулый повернулся и, волоча пудовые боты, пошел от толпы к американцу, который стоял посреди двора, втянув голову в плечи и спрятав подбородок в меховой воротник шубы. Они о чем-то посовещались, потом все: и американец, и сутулый, и юркий с бородкой, и статский советник, пошли в арестное помещение. За ними поспешили: офицер контрразведки, надзиратель и начальник конвоя.

Во дворе остались только женщины, окруженные конвоем солдат.

Солнце село, и мороз крепчал. Женщины дышали в озябшие руки и переминались с ноги на ногу. Голоса стихли, и слышался только сухой хруст и скрежет снега.

Конвоиры снова застыли на месте и снова казались неподвижными белыми истуканами.

— Почему они так медлят? — сказала Наталья, едва владея непослушными от стужи губами.

— Не знаю… — Ольга Владимировна глубже засунула руки в обшлага рукавов. — Наверное, не решили, что делать…

Мороз донимал все больше. В окнах арестного помещения зажглись мутные огни. Над крышами домов затеплилась первая звезда.

Наконец дверь растворилась и во двор торопливо вышли надзиратель с начальником конвоя.

Надзиратель приблизился к колонне и еще на ходу закричал:

— Мистер Кук очень сожалеет, что вы отказались от помощи Красного Креста… Но ладно — ваше дело… Заключенные, у которых есть дети, останутся здесь вместе со своими детьми. Остальные сейчас будут переведены в тюрьму.

Он кивнул начальнику конвоя и отошел в сторону.

— Матерям остаться на месте! Остальным шагом марш! — скомандовал начальник конвоя.

Поредевшая колонна женщин, на ходу выравнивая ряды, вышла на уже темную улицу. Ворота захлопнулись. Заключенные шли торопливо, стараясь согреться и поскорее попасть в тепло. Женщины даже повеселели — ведь они одержали победу и отстояли детей.

И вдруг до слуха Натальи донеслись женские крики. Сливаясь в единый вопль, они неслись со стороны того самого тупичка во дворе, где остались матери.

Наталья прижала к себе локоть Ольги Владимировны.

— Что это? Что?

Ольга Владимировна вздрогнула.

— Это там…

— Подтянись! Подтянись! Не оборачиваться, — закричали конвоиры. — Шире шаг!..