Вся правда о Муллинерах (сборник) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

бубонной чумой. Я могу впрыснуть тебе бациллы, которые обеспечат тебя такой бубонной чумой, какую только сердце пожелает.

Эгберт взвесил это предложение. Он полностью оценил его хитроумие, но тем не менее заколебался.

— А на что похожа бубонная чума?

— Да, пожалуй, ни на что. Кроме, конечно, бубонной чумы.

— Какие-нибудь боли?

— Сам я никогда ею не хворал, но слышал, что при этом испытываешь какие-то странные ощущения.

— Кажется, покрываются сыпью?

— Обычная для нее процедура, если не ошибаюсь.

Эгберт покачал головой:

— Нет, пожалуй, не стоит.

— Тогда прибегни к несчастному случаю.

— Какому несчастному случаю?

— Выбор очень широк, но, пожалуй, проще всего будет попасть под такси.

— Ты когда-нибудь попадал под такси?

— Десятки раз.

— Это больно?

— Только щекотно.

Эгберт поразмышлял:

— Да, пожалуй, это наилучший выбор.

— Бесспорно наилучший.

— И вовсе не обязательно под него попадать. Просто сойду с тротуара и выставлю ногу.

— Вот именно. Остальное завершит колесничий.

Легкий снежок возвестил приход Рождества, как и красногрудые малиновки и все прочее, с чем оно ассоциируется, и по мере того, как утренние часы сменялись дневными, решение Эгберта последовать совету доктора все больше укреплялось. Он не вполне верил утверждению последнего, что соприкосновение с такси вызывает лишь ощущение щекотки, но даже если результаты будут много хуже, избежать их он не мог. Направляясь в сторону дома своей тетушки, он приободрился, заметив, что дефицита в нужных машинах не наблюдается. Они десятками проносились туда и сюда, и выставление ноги перед одной из них было вполне по плечу даже наименее одаренному из людей. Требовалось только сделать выбор.

Первое приближающееся такси он отверг, почувствовав антипатию к усам шофера, второе — потому что не одобрил его цвета, и как раз намеревался шагнуть навстречу третьему, которое отвечало всем его требованиям, но застыл с поднятой ногой в воздухе. Он внезапно вспомнил, что ко дню рождения тетушки одиннадцатого февраля он уже покинет одр страданий и она будет ожидать его присутствия на банкете, которым всегда отмечала годовщины дня своего появления на свет. А эти банкеты, как он знал по опыту, изысканностью и великолепием блюд не уступали рождественским.

Разумеется, у него оставалась возможность сделать подножку какому-нибудь другому такси десятого февраля, но, если он поддастся этому искушению, как отнесутся к этому вышестоящие на его служебной лестнице? Не покачают ли они головами, и не скажут ли друг другу: «Маллинер впал в рутину», и не решат ли, что лучше отказаться от услуг подчиненного с такой тягой к несчастным случаям?

Эта мысль заморозила обе его ноги и заставила задрожать оба его подбородка. Жалованье, которым налогоплательщики обеспечивали Эгберта за питье чая в четыре часа, не было таким щедрым, как ему хотелось, но других средств к существованию у него не имелось вовсе. Лишившись его, он станет нищим. И не сможет даже просить у прохожих на хлеб насущный, поскольку его лечащий врач категорически запретил ему все мучное. Оставалось только одно. Какую бы цену ни пришлось уплатить за это, он должен продолжить путь до дома своей тетушки, а там с тяжелым сердцем поглотить икру, черепаховый суп, индейку, рождественский пудинг, фруктовые корзиночки, горячие булочки с маслом и засахаренные фрукты, запивая все это хересом, шампанским, портвейном и ликерами. Если произойдет худшее, размышлял он, так как был философом, что же, в мире одной могилой станет больше.

Тем не менее при всей своей философии он не излучал бодрости, когда завершил путь и обменялся поздравлениями с тетушкой в ее роскошной гостиной. Он обратил внимание, что со времени их последней встречи тетушки стало заметно больше. Она тоже начала жизнь бойким пухленьким младенчиком, выросла в сферическую девушку и кончила одной из трех самых корпулентных женщин в лондонском Уэст-Энде.

Он вручил тетушке рождественский подарок, а она вложила ему в руки продолговатый пакет.

— Деньги для приобретения партнерства, милый, — сказала она.

Никто из видевших Эгберта не поверил бы, что от восторга он был способен раздуться больше, чем уже раздулся, но при этих словах он словно расширился наподобие тех странных округлых рыб, которых ловят во Флориде и которые, когда их извлекают из воды, надуваются, будто воздушные шары. Нос у него затрепетал, уши зашевелились, глаза, обычно лишенные даже намека на выражение, теперь засияли, подобно двум звездам. Такого ликования он не испытывал со своего седьмого дня рождения, когда ему подарили коробку шоколадных конфет, а он сожрал верхний ярус и решил было, что все уже позади, и тут обнаружил внизу замаскированный второй ярус. Он обвил талию тетушки рукой, насколько этой руки хватило, и нежно ее поцеловал.

— Как я могу отблагодарить вас? — прошептал он прерывающимся голосом.

— Я думала обрадовать тебя, дорогой, — сказала она. — А теперь, боюсь, должна буду тебя огорчить. Ты читаешь журнал «Чистая диета и искупление мира»?

— Тот, с девушками без всякой одежды?

— Нет. Это «Плейбой». Я его постоянная подписчица. А этот посвящен вегетарианству. На прошлой неделе мне его доставили по ошибке. От нечего делать я его перелистала, и мой взгляд на мир стал иным. Там указывается, что вегетарианство — это необходимое условие цивилизации высшего порядка, когда человечество станет истинно человеческим.

Эгберт — насколько это осуществимо для чемпионов по дородству — подпрыгнул в кресле. Дичайшая мысль мелькнула у него в уме, каким бы его ум ни был. Даже стань он жертвой бубонной чумы, странное ощущение, которое он испытал, не могло бы оказаться более странным.

— Вы имеете в виду?..

— Там указывается, что только так на земле воцарится мир, прекратятся войны, будет покончено с преступностью, болезнями, душевными расстройствами, бедностью и угнетением. И ты ведь не станешь отрицать, дорогой, что это было бы очень мило, ведь не станешь?

Как правило, дикция Эгберта была безупречной — такой, какую можно приобрести только на государственной службе, — но от наплыва чувств он начал