Лёд - Яцек Дукай

Но никто не сомневался в том, что город будет отстроен, как уже был отстроен перед тем, и вновь полностью изменит свое лицо в новой архитектуре. Уже через полгода по Транссибу на Байкал съезжались экспедиции европейских ученых различного калибра. Скупаемый у тунгусов и охотников тунгетит вывозился в лаборатории Санкт-Петербурга, Кенигсберга, Вены, Парижа. После пожара, в ходе раскопок пожарищ, через которые прошли люты, были найдены и описаны первые зимназовые холода, еще очень грязные. Над Байкалом, на Конном Острове на Ангаре и к северу от города, по дороге на Александровск и Усоль, выморозились крупные гнезда лютов, там же, на севере, из под земли вышло крупнейшее и наиболее стойкое известное человеку соплицово. Летом 1911 года неподалеку от него была построена первая экспериментальная холодница системы Круппа. Назначенный в экстраординарном порядке Николаем II генерал-губернатор Тимофей Макарович Шульц быстро возвел промышленный город, взявший от Новониколаевска, появившегося восемнадцатью годами ранее на берегу Оби, имя Холодный Николаевск.

В 1912 году, в Году Лютов, Лёд вгрызается в Европу, и перед лицом суматохи и угрозы голода, вызванного тем, что урожай вымерз, перед лицом начавшейся как раз второй войны с Японией — вновь нарастают революционные движения, в основном, анархические и народовольческие; а в Иркутске — в Иркутске растут печи и холадницы, фабрики и предприятия новых технологий; со всего света сюда стекается капитал и народ, ищущий работы или иной возможности заработка. Но в Иркутске имеется и собственная революционная традиция. В нем в ссылке осело множество декабристов и петрашевцев, оказывая влияние на городскую культуру. Бунты и не подчиняющиеся власти мысли проявляются здесь как-то чаще и легче. В 1883 году предводитель иркутских народовольцев публично дает пощечину генерал-губернатору Анучину; с тех пор байкальские губернаторы избегают выступать перед народом. С 1890 года в Иркутске начинает действовать комитет Российской Социал-демократической рабочей партии. В 1902 году Феликс Эдмундович Дзержинский организует на винокуренных заводах Александровска бунт рабочих. В 1905 году, во времена Первой революции, забастовки и демонстрации рабочих и чиновников становятся здесь настолько сильными, что к ним присоединяется часть военных и казаков, привлекая даже самого начальника гарнизона (впоследствии, охранка арестовала всю местную ячейку РСДРП). В годы Второй революции быстро появляется намерение, чтобы Холодный Николаевск подчинился рабочим советам; собиратели тунгетита и Мамонтовы следопыты объединяются в общества и артели. В ответ на это, в 1913 году, в силу царского указа, изданного по наущению Столыпина, Александр Александрович Победоносцев (кстати, родственник Константина Победоносцева, обер-прокурора Священного Синода Русской православной церкви и воспитателя Императора) учреждает Сибирское Холад-Железапрамышленное Таварищество, с тех пор контролирующее торговлю сырьем Льда и продуктами ледовых технологий. De facto[214], это именно Сибирхожето осуществляет власть в городе, и хотя городским головой Иркутска уже двадцать с лишним лет является поляк, Болеслав Шостакевич, а иркутским генерал-губернаторством управляет Тимофей Шульц, укрепленный на этом посту царем графским титулом и почетной двойной фамилией, никогда еще не случилось такого, чтобы по какому-либо существенному вопросу они пошли против воли Победоносцева. Не только Холодный Николаевск, но и сам Иркутск, отстроенный после пожара, появился в соответствии с планами и ради интересов Сибирхожето. Иркутск — это Город Льда, Город Зимназа, и это видно с первого же взгляда на него.

Транссибирский Экспресс вкатился под крышу гигантского зала Муравьевского Вокзала утром двадцать пятого июля. Глядя через окно из коридора купейного вагона, здания вообще не заметило — там, впереди, над путаницей путей, возносилась лучащаяся фата-моргана, калейдоскопический клубок солнц, радуг, сияний, бенгальских огней. Только лишь когда поезд остановился в средине, и я-оно увидело помещение изнутри, в голове прояснился образ строения. Именно так Иркутск представал глазам посещавших его гостей. Так вот, весь Муравьевский Вокзал стоял на тоненьких, словно паучьи ножки, зимназовых скелетах, а пустоты в стенах и потолке заполняли гигантские листы мираже-стекла. Пропихиваясь вместе с другими пассажирами плацкартного к забитым багажом дверям вагона, с любопытством выглядывало сквозь запотевшие окна, пряча при этом лицо за тройным воротником толстого овчинного тулупа, чтобы агент, шпион или какой другой даносчик, поставленный на перроне выслеживать Сына Мороза, не заметил и не распознал, случаем, лица в окне. Случаем, а скорее — каким-то чудом, поскольку я-оно сделало все возможное, на что позволяла правда, чтобы распознания такого избежать. А правда представляла собой наилучшую защиту: не шубы дорогие, не перстни, духи и шелковые галстуки рассказывали правду о Бенедикте Герославском; впрочем, таких элегантных пижонов, богачей и аристократов из Люкса, их меньше всего, и они привлекают больше всего внимания. Сойти на землю Льда должен тот и такой же Бенедикт, который ходил по улицам Варшавы; во всяком случае, не являющийся ложью того Бенедикта. Поэтому: простой, тяжелый тулуп, который купило здесь у армянина, продав ему с большой выгодой для того и новую шубу, и шикарное пальто; поэтому: сумки из мешковины и бесформенные тюки вместо кожаных чемоданов и сумок; поэтому: покрытая ранами, заросшая, мрачная рожа, а не гладенькое личико петербургского модника. Даже среди пассажиров второго класса я-оно выглядело не самым привлекательным образом. Но, кто знает, быть может, царские люди и мартыновцы получили здесь правдивое описание, варшавское? Бритую башку скрывала глубокая шапка. Еще попотело в толкучке, в душной толчее коридора последнего плацкартного вагона, хотя всякий выдох сгущался в воздухе в плотный туман, и резкий, словно осколок зеркала, воздух вонзался в горло — но, спрыгнув на камни перрона и направившись с багажом к готическим аркам вокзального входа, тут же затряслось от холода под тулупом, свитерами и рубашками. Огромные термометрические циферблаты с медными щитами и спиртовыми измерителями (ртуть в Стране Льда замерзает) показывали двадцать два градуса ниже нуля по шкале Цельсия. Циферблаты висели по обеим сторонам зимназового тимпана[215], под которым проходил поток путешественников. Помимо главного перрона, на котором останавливались составы Транссиба и Холодной Северной, под мираже-стекольной крышей находились еще два пассажирских перрона. А ведь правда, что говорят, думало я-оно, то дергая тюки, то приостанавливаясь, чтобы отдышаться в арктическом воздухе, пялясь на архитектуру вокзального здания словно очередной сибирский мужичок. Правда, что говорят: Иркутск — это столица Сибири. Российское зимназовое art nouveau[216] придало крышам форму трех гигантских листьев, завернутых у земли почти что горизонтально, а вверху, высоко над поездами, заходящих один на другой, словно чешуйка на чешуйку. Этот гладкий склон и вся идущая по косой форма — догадывалось я-оно — были для того, чтобы снег легче с них осыпался, и лед не накапливался на пластинах мираже-стекла, позволяя глядеть сквозь чистые призмы радуг на небо, позволяя солнцу заглядывать вовнутрь помещения. Но ведь кто-то, все равно, должен был карабкаться туда на самый верх по зимназовым столбам, изготовленным в виде черешков и жилок этих листьев, кто-то должен был топтать рабочими сапожищами ангельские дворцы, колотить ломами по мерзлоте, постепенно покрывающей небьющееся и вечное мираже-стекло — поднебесные чистильщики, пролетариат лопаты и радуги… Снова схватило за мешки с тюками. Наверняка, если бы не этот посконный тулуп, уже подбежал бы какой-нибудь насильщик. Позвать? Помахать? Да тут нужно из пушки пальнуть, чтобы заметили человека в этой толкотне; но ведь дело и в том, чтобы никто не заметил. Заметило, что у большей части людей лицо обвязано шарфами, дышат они через эти шарфы; как можно скорее последовало их примеру. Кто узнает человека, собственного лица лишенного? Добралось до залы ожидания. Под одной стенкой здесь разложили свои ларьки китайцы, евреи, монголы, десяток представителей других азиатских наций; русских перекупщиков, если судить по видимым частям их физиономий, было как раз меньше всего. Под другой стеной стояли жандармы, время от времени подзывающие кого-нибудь рукой и требующие открыть лицо и предъявить бумаги; их сопровождали три казака при саблях. Рванув мешки, повернуло вправо, лишь бы подальше от них. Под дверью кассы лежал волк — или же собака, похожая на волка; ребенок-инородец, девочка, бурятка или якутка, кормила его с рук. За кассой, на черной зимназовой стене, над расписанием поездов, несколькими белыми линиями, то ли известки, то ли мела, кто-то сделал набросок слона. Кому-то пришлось влезть на очень высокую лестницу. Ха, но ведь это, видимо, мамонт. Некоторые из этих туземных торговцев выложили на шкурах меньшие и большие фигурки мамонтов — наверняка выточенных из мамонтовой кости. Другие — глянуло я-оно предлагали тьвечки, огромное обилие тьвечек, толстых и тонких, длинных и коротких, простых и отлитых в формы с несомненно магическим значением. Здесь тьвечки дешевые, как щи. Многие из новоприбывших останавливались возле этих примитивных прилавков и без долгой торговли покупали: тьвечку, амулет, мешочек каких-то китайских или тибетских ингредиентов, мираже-стекольные очки. Теперь заметило тех, что над нижней частью лица, завернутой в шарф или другую тряпку, прячут и верхнюю часть его за широкими, выпуклыми стеклами, величиной с крупную столовую ложку. Ага, вот и железнодорожный чиновник при мундире, выходя из Вокзала, вынимает и цепляет на нос радужные, мерцающие очки. Ха, вот теперь уже никто не узнает! Тяжело посапывая, дотащило свои грузы до открытых коробов продавца миражестекольных очков и, не говоря ни слова, приобрело пару, чтобы тут же надеть их. Все тут же набежало цветом, словно кто-то стащил с яркого рисунка темную, плотную вуаль. Никакая вещь уже не была только белой или только черной, но множество натуральных цветов проявлялось с каждым поворотом головы, с каждым движением глаз; и все это происходило не резкими скачками, как при мигании, но в соответствии с движением жидкости, масляным переливом: цвета соединялись один с другим, сливались, перемешивались, выпирали один другой, выжимаясь из форм, словно выдавливаемый из плода сок. Глянуло на окружающих людей. Цвета, цвета, масса цветов. Глянуло на небо над прозрачной крышей — цвета, цвета. Глянуло на руки, на ноги, на грязь под ногами. Цвета! Радом косоглазый продавец тьвечек уговаривал совершить покупку жестами рук и запевом на ломаном русском языке. Схватило за тюки. Другая рука в варежке схватила самый тяжелый мешок. Подняло голову. Мальчик, оскалившийся в щербатой улыбке, с жестяным номером багажного, пришитым к телогрейке. Ага, выходит, все более богатые пассажиры Экспресса были уже обслужены и отвезены. Облегченно вздохнуло. Мальчик, не гася усмешки, затараторил по-русски, представившись Василием и рассказывая чудеса про дядьку Клячко — самого честного, самого дешевого, опытного и фартового извозчика по эту сторону Байкала. Тут же подбежал еще один насильщик, и вдвоем они захватили весь багаж. Вышло по ступеням синего мрамора на привокзальную площадь. В воздухе висели цветные сливки, что плыли обширными потоками, до высоты второго этажа заполняя площадь, улицы, пространство между домами. Радужный свет ближайших фонарей, явно горящих здесь круглые сутки, с трудом пробивался сквозь молочную взвесь. Люди входили в нее и выходили из нее словно какие-то подводные создания, появляющиеся и исчезающие в облаках ила над речным дном; мчащиеся сани пересекали площадь, оставляя за собой кильватер неспешных водоворотов, чтобы потом тоже потеряться в этих сливках. Как они во всем этом ориентировались, каким чудом не терялись? Шум уличного движения не мог быть указателем: доходил со всех сторон. Глядя еще со ступеней Муравьевского Вокзала, над островами крыш (тоже бело-цветастых, поскольку покрытых снегом) видело только два одинаковых церковных купола, далеких, и в этом удалении посреди облака — тем более монументальных, а еще дальше — стоящую наедине башню, настолько высокую, что ее верхушка терялась в темном облаке. Спустилось к саням, на которые Василий погрузил багаж, уселось под пледом и оленьей шкурой. Ага, еще одну вещь можно увидеть в высоте — одну, и вторую, и третью — повернулось на сидении, глядя за крыло Вокзала в стиле классицизма, увенчанное огромным памятником Николаю, графу Муравьеву-Амурскому — и четвертую, и пятую. На десяти аршинных деревянных мачтах, словно на древках неких кошмарных флагов, над Вокзалом, над площадью, над городом, висели давние трупы. Выпотрошенные тела черноволосых мужчин, зацепленные за выкрученные назад, словно крылья, руки, еще обвешанные фунтами костяных и железных амулетов, веревками, кистями, цепями, и при этом, если не считать описанного выше, совершенно голые, до последней косточки открытые на вид публики. Лёд сковал их в скульптурных позах, не висят, а, похоже, стоят на этих жердях — языческие Симеоны Столпники. Я-оно задрожало. А из глубины города, от самого сердца метрополии, из бело-цветастых пучин доходит подавленное, басовое гудение, неспешная Мамонтова пульсация. Замотало шарф поплотнее, шапку натянуло пониже. Таким вот представал прибывающим сюда гостям Иркутск.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});