Собрание сочинений. Том 8. Чертово болото. Она и он. Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

случалось вам потом жалеть об этом и говорить себе: «Как я ошибся!»?

– Случалось, но редко, да и то в ранней юности. Если человек зрелого возраста, всю жизнь наблюдавший за мужчинами и женщинами, которыми движет алчность или еще какая-нибудь страсть, так и не научился распознавать людей с первого взгляда, значит, этот человек безнадежно туп. А чем тупица многоопытней, тем больше оснований остерегаться его вымученных и близоруких суждений.

– И вы убеждены, что леди Вудклиф держится того же мнения? Не покажется ли ей сомнительным суждение, так быстро составленное и так решительно выраженное?

– Леди Вудклиф…

– Почему вы боитесь поделиться со мной своими предположениями?

– Потому что тогда пришлось бы говорить о характере леди Вудклиф, а это не в моих намерениях.

– Не говорите ничего, о чем пришлось бы потом пожалеть. Ведь вы адвокат – значит, умеете говорить лишь то, что вам угодно сказать.

– Вы, кажется, смеетесь над адвокатами, даже чуть-чуть их презираете. Будь я в этом уверен, тут же выбросил бы адвокатское облачение.

– Это не ответ. Вам, видно, хочется, чтобы я по-прежнему жила в тревоге, хотя письмо, которое по вашей просьбе мне показали, вселило в меня надежду.

– Вот уж к чему я не стремился! Надежда – это сирена, которая дивно поет, но, словно струйка воды, мгновенно ускользает из рук. Не женщина, а надежда коварна, как волна[43]. Поэтому я и не считал возможным обещать вам, что обязательно добьюсь успеха. Я ставил себе только одну цель – убедить вас в том, что я порядочный человек и что если вы все еще мне не доверяете, значит, вам просто хочется быть несправедливой.

– Но кто же сомневается в вашей порядочности? Нет, господин Мак-Аллан, не надо подозревать меня в несправедливости, в этих обстоятельствах она граничила бы с низостью или безумием. Но как бы я хотела положиться на доброе сердце леди Вудклиф, как сейчас полагаюсь на ваше великодушие!

– Что ж… Я не могу распространяться о сердце госпожи Вудклиф, но, так или иначе, она принадлежит к высшему свету по праву рождения, по несомненному уму, по красоте, тоже пока несомненной, по связям, значительным, несмотря на некоторое неодобрение…

– Которое навлек на нее брак с французским эмигрантом хорошего дворянского рода, но отнюдь не маркизом.

– Не бросайтесь словами, мадемуазель де Валанжи: если вы станете издеваться над титулами, столь драгоценными для леди Вудклиф, я начну раздумывать, действительно ли вы принадлежите к этой семье.

– И, значит, принадлежит ли к ней моя бабушка – она-то ведь была против незаконного присвоения титулов? Не стоит об этом говорить. Итак, несмотря на неравный брак, леди Вудклиф принадлежит, по вашим словам, к высшему свету…

– И, вполне естественно, ей небезразлично общественное мнение. Вот на этой-то струнке я играл, указывая, что все ее осудят, если она начнет оспаривать ваше право и на имя, и на имущество. Как вы ни предубеждены против моей клиентки, согласитесь, что в данных обстоятельствах мой ход самый правильный.

– А разве я предубеждена против нее? Я совсем не так уверена в этом, как вы. Мне ничего не известно о ней, кроме того, что она сознательно скрывает от меня свои намерения, тогда как я открыла все без утайки.

– Дорогое мое дитя, – сказал Мак-Аллан отеческим тоном, который казался мне одной из самых разительных странностей в изменчивом облике этого человека, – сейчас вы знаете, что вам надобно знать. Вас оклеветали. Леди Вудклиф и я были введены в заблуждение. Стараясь исключить вас из членов этой семьи, мы считали, что заботимся о ее чести. Этот мотив отпал – он был основан на вымысле. Я признал это – таково было веление долга. Теперь все мои усилия направлены на то, чтобы ему подчинилась и моя клиентка. Если она не захочет, – значит, у нее есть другие причины преследовать вас, и пока мне их не изложат, я откажусь их признавать. Надеюсь, вы не думаете, что я слепое орудие в чьих-то руках, некая машина, которая, будучи смазана деньгами, покорно исполняет чужие приказы. Я мужчина и джентльмен, и знаете, у меня тоже есть предки, – может быть, это хоть немного поднимет меня в ваших глазах, хотя, по-моему, они ровно ничего не добавляют к моей персоне, разве что воспрещают моим высокородным клиентам обходиться со мной как с первым встречным наемным крючкотвором. Этому предрассудку я никогда не служил, зато он, помимо моей воли, служил мне верой и правдой в той аристократической среде, где протекает моя деятельность. К тому же я не менее богат, чем большинство тех, чьи интересы мне приходится защищать. Состояние, как и ремесло, я унаследовал от отца и приумножил свое богатство, но лишь для того, чтобы приумножить независимость. Нет человека, который мог бы похвалиться, что воздействовал на мое судебное красноречие посулами щедрого вознаграждения. Сейчас я разбираюсь в вашем деле и в притязаниях леди Вудклиф из любви к искусству – для меня это вопрос и удовольствия и чести. Никто меня сюда не посылал – просто я собирался побывать на юге Франции, ваша романтическая история меня заинтриговала, вот я и предложил леди Вудклиф докопаться до истины на месте. У меня есть известные обязательства, им я буду верен, но никакая корысть не заставит меня преступить их пределы. Если леди Вудклиф заблагорассудится лишить меня полномочий – это ее дело, если она разгневается – меня это не тронет. Поверьте, Люсьена, моя репутация вне подозрений, она неколебима – это единственное, что я с гордостью могу предложить вам… как залог моей нелицеприятности в ведении вашего дела.

LVIII

Я беседовала с Мак-Алланом добрых два часа, прогуливаясь от двери дома до газона, от Зеленой залы до луга, то в сопровождении Женни, которая порою присоединялась к нам, а потом снова уходила, то наедине с моим поклонником. Да, он был моим поклонником, не видеть этого я не могла, но всем своим поведением как бы воспрещала ему сделать мне прямое признание. Воздаю ему должное: он с таким тактом держался на грани между любовью и дружбой, что не лишал меня ни прямодушных дружеских речей, ни сладостных любовных напевов.

Вечером Фрюманс написал Женни:

«Значит, она приняла его очень приветливо? Он вернулся, не помня себя от счастья. Хочет ли она, чтобы я ободрил его или, напротив, окатил холодной водой? Умоляю вас, Женни, убедите ее дать мне время получше разобраться в этом человеке. У меня нет возможности поговорить с вами – аббат не очень хорошо себя чувствует».

Ответила Фрюмансу не Женни, а я:

«Ни ободрять, ни окачивать холодной водой. Я жду и умею