Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник) - Юрий Валин

— Давай, — прапорщик принялся надпарывать штыком ткань рубахи, драть на полосы. Клинок в пальцах вздрагивал. — Дед тоже готовый. Лежит.

— Со страху, должно быть. Я его чуть задел, — пробормотал Пашка, подставляя голову. — Слышь, ты прости. Проспал я их.

— Угу. Я навстречу-то со скуки пошел. Слышу, орешь. Вот дерьмо…

Голова разламывалась, но на ногах Пашка держаться мог. Даже лопатой поработал. Герман тоже копал, но был прапорщик не совсем в себе. Оно и немудрено.

— Уходить нужно. Хватятся их.

— Куда уходить? Мы же как привязанные.

Пока решали, куда уходить, да в сумерках лошадей и бричку переводили, слегка с души отлегло. Отмахиваясь от комаров, Пашка развел в крошечной ямке огонь, поставил котелок. Жрать абсолютно не хотелось, даже наоборот. Но кровопотеря большая, хотя бы жидкости похлебать обязательно нужно. Герман закончил возиться с лошадьми, сел — руки бессильно свисают с колен, кисти из коротковатых рукавов торчат.

— Паш, чем мы теперь от гайдамаков отличаемся?

— Мы ж не хотели. Они сами…

— Оправдание, да? Это же женщина была.

— Она-то?

Прапорщик застонал:

— Ну да, слониха вонючая. Полоумная. Меня это оправдывает? Я же в нее весь барабан…

— Брось. Она и меня, и тебя чуть на тот свет не отправила. Это я виноват. Стыкнулись, так что ж теперь…

— Вот именно, что теперь? Я же как те стал, что в корчме… Витка вернется, как ей в глаза смотреть?

— Незачем ей говорить. Я не к тому, что врать, а к тому, что гадостные вещи лучше в себе хранить. Ей-то это дерьмо зачем? А от гайдамаков мы, что ни говори, отличаемся. Мы никого гробить и грабить не хотели. Сидели тихо, ни о чем таком не думали, не гадали. Это дед, старый пень, на хронометр польстился. Я-то, дурак, конечно, очень виноват. Только грабить и сильничать мы не собирались. Я бы по доброй воле к этой бабище и на пушечный выстрел не подошел. У тебя-то дурных мыслей насчет нее не мелькнуло?

Герман позеленел:

— Ты, краснопузая морда…

В точку попало. Пашка пошел к бричке, взял бутылку с чистой водой. Из кустов доносились кашляющие звуки. Оно и понятно — покойница и при жизни весьма сильнодействующим средством была.

Герман утирался пучком травы.

— На, рот пополощи, — Пашка откупорил бутылку. — А потом в морду мне дай. Я нарочно брякнул. Пусть полегчает. Это я кругом виноват. Взяли грех на душу, эх…

Герман звучно глотнул:

— Сволочь ты, Павел. Воистину коммунистическая. Но морду я тебе когда-нибудь потом отполирую. Сейчас у тебя и так башка со сквозняком. Но про бабу эту, царство ей небесное, не смей вспоминать. Чай завари, что ли, урод моральный…

Отвар в котелке настоялся, ароматный, горьковатый. Зудели комары, в дреме всхрапывали лошади. Угасающая луна проглядывала сквозь ветви осин.

— Слышишь, Пашка, — прапорщик плотнее завернулся в шинель, — я больше воевать не могу и не хочу. Звереем мы. На равных с теми гайдамаками стали. Человеческого облика окончательно лишились. Выродки.

— Так что ж здесь скажешь? Грязные мы. Ну ничего, следующее поколение придет, оно чище будет. Нас осудят, зато сами… В общем, мы — чернорабочие истории. Кому-то и такое выпадает…

— Нет, так я не могу. Пределы у человека должны быть, — Герман судорожно завозился под шинелью, и ремень с кобурой полетел в кусты. — Хватит! Пусть что угодно со мной делают. Я больше в живое стрелять не буду.

Пашка поцарапал обломанным ногтем кружку, сказал тихо:

— Зря ты, Гера. Я, может, тоже стрелять не хочу. Раньше думал — ладно, пусть вошки, пусть дурь в головах, пусть мародерство, но бывает и слава. Ну вроде — поднялись в штыки, грудь в грудь, по-честному. Хер там. Со славой, видать, такого не бывает. Ошибся я. Бойня. Вон, наша Катерина, иной раз врагов точно курей режет. Адская она баба, хоть и нравится мне сильно. Но и ей война не в радость. Иной раз морду там набить или яйца открутить — это она с удовольствием. Но убивать — морщится. Только должность у нее такая. Ну, мы-то с тобой попроще. Кончалась бы война быстрее, пропади она пропадом. Я домой хочу, маманя там переживает. Да… Но вовсе чепуха получится, если револьверами швыряться. Ты, конечно, человек серьезный, самостоятельный, сам решать можешь. Но, допустим, прибегут завтра наши, а на хвосте у них кто висит… Сейчас, между прочим, все едино — красные или ваши золотопогонные, петлюровцы или еще какие бандиты. Нас сейчас к стенке куда проще поставить, чем всерьез с нами разбираться. Мы с тобой погрустим маленько да и под винтари встанем. А Прот и Витка? Их, думаешь, сахаром накормят? Сам знаешь, что с девчонкой сделают. Охотников много. А она, между прочим, на нас надеется. Особенно на тебя.

— Паш, замолчи, а? — пробормотал Герман.

— Молчу, — податливо согласился Пашка. — Пройдусь, осмотрюсь. Ты допивай, пока чай горячий.

Кобуру нашел с трудом. Ремень змеей запутался в ветках. Обмотав ремень вокруг кобуры, Пашка прошелся вдоль опушки. Насыпь тянулась пустая, темная. Где-то далеко уныло гавкала собака.

Герман сидел, привалившись спиной к колесу брички, обломанный козырек фуражки надвинут на глаза. Пашка неназойливо сунул кобуру под бок товарищу.

— Что ты подсовываешь? — сердито проворчал прапорщик. — Я пока амазонкин «маузер» позаимствовал. Надеюсь, не пришибет за наглость. А этот мерзкий «наган» засунь куда-нибудь. Я его держать не могу — все ладонь к рукоятке липнет.

* * *

— Нет, сегодня не придут. — Пашка отогнал воспоминания, осторожно зевнул. Голова ныла, в сон тянуло неудержимо. — Поезда сегодня не было. Разве что через Мерефу добирались и теперь оттуда идут.

— Может, они от самого города сами по себе катят? С амазонки станется какой-нибудь фаэтон угнать.

— Навряд ли. На фаэтоне опасно. Катерина сопливой командой без нужды рисковать не станет.

— Что ты их так уничижительно?

— Почему их? Я про нас всех. — Пашка ухмыльнулся. — Как ты думаешь, чего она с нами так нянчилась? Ну, сначала случайно, а потом? Прот ей нужен был, а мы?

— Тихо ты! — Герман рывком вскочил на колени. Лошади навострили уши.

— Состав идет. Я давно слышу, — небрежно сказал Пашка, слегка кривя душой.

Перебежали на опушку, залегли. Герман продул затвор:

— Медленно идет. Осторожные.

— Тяжелый, — пробормотал Пашка, прислушиваясь к отдаленному перестуку колес. За деревьями показались паровозные дымы.

— Ну ты и сказал — «тяжелый», — прошептал Герман.

Состав неторопливо полз по насыпи. Бронепоезд: три бронеплощадки с цилиндрическими орудийными башнями, так называемого карусельного типа, вооруженные трехдюймовками. Бронепаровоз — чудище, закованное в металл. Еще один паровоз — «черный» вспомогательный, контрольные платформы с рельсами и шпалами. Еще три товарных вагона в хвосте и снова контрольная платформа, обложенная мешками с песком, из-за которых торчат пулеметные рыла.

«Борец за свободу товарищ Троцкий» — было выведено на бронированном борту свежей красной краской.

— Наши, — пробормотал Пашка. — В смысле, красные. Видать, город-то обратно взяли. Вот так — за нами не заржавеет.

— Или эту железяку наши у ваших отбили, — ехидно прошептал прапорщик. — С каких это пор «Товарищ Троцкий» под триколором разъезжает?

Действительно, на передней бронеплощадке, рядом с красным флагом, развевался трехцветный флаг старой России.

Бронепоезд, неспешно уползая головными вагонами за деревья рощи, дал короткий гудок.

— Останавливается, — панически прошептал Герман.

— Как же, нужны мы ему, — скептически пробормотал Пашка.

Тем не менее, оба паровоза окутались паром, до опушки донеслось грузное лязганье.

«Щас как даст из всех стволов», — с нешуточной тревогой подумал Пашка.

Герман ткнул локтем:

— Бинокль-то где? Или сразу побежите своих приветствовать, товарищ коммунарий?

Из товарного вагона и с бронеплощадки соскакивали вооруженные люди — расходились от насыпи. Пашка пытался рассмотреть, вроде бы — красные. Сбегавший за биноклем прапорщик заранее плюхнулся на четвереньки, подполз, принялся вглядываться. Пашка крепился-крепился, не выдержал:

— Ну? Кто такие-то?

— Вроде ваши, — мрачно пробормотал Герман. — Или ряженые. Черт его знает. Чего встали-то здесь, у нас?

— С тобой собрались воевать, — насмешливо предположил Пашка. — Сейчас еще пара стрелковых полков подойдет, кавкорпус подтянется, и начнут. Может, ты великодушие проявишь — сразу им сдаваться предложишь?

— Иди ты—…прапорщик опустил бинокль, протер глаза, снова принялся всматриваться. — Слышь, Паш, по-моему, это Она там. В военной форме. Глянь сам…

Насыпь в стеклах «цейса» рывком приблизилась. Катерина в окружении военных стояла у бронированного вагона. В новенькой ладной гимнастерке, в щегольских сапогах, только по светловолосой голове и узнать можно.