Рембрандт - Гледис Шмитт

Тюльп не мог ответить на свой вопрос, так же как по-прежнему не мог сказать, почему одна рана заживает, а другая нет, и сознание того, что проблема остается для него нерешенной, заставило врача несколько более снисходительно отнестись к зятю. Раздражение его проходило, первые весенние ветры разносили по городу аромат цветущих садов, и все-таки Тюльпу не удавалось заставить себя отправиться на Розенграхт.

В один из таких теплых дней, когда он решил уйти из ратуши чуть раньше обычного и заглянуть в некую лавку на Дамм, где для него была отложена пачка ценных немецких книг по медицине, Ян нагнал тестя и положил ему руку на плечо. Оказалось, что ему тоже надо на Дамм — Грета дала мужу какое-то поручение; они пошли вместе, и доктор предоставил зятю выбирать дорогу. В конце концов, они свернули на незнакомую улицу, где располагались различные склады и канатная мануфактура, и Ян, остановившись, указал тестю на приземистое старое кирпичное здание, тускло багровевшее в лучах послеполуденного солнца.

— Это склад моей матери, в котором работает Рембрандт, — пояснил он.

Врач не ответил, и они молча пошли по улице, но, дойдя до большого кирпичного сооружения, молодой человек опять остановился.

— Он сейчас, наверно, там. Как вы насчет того, чтобы завернуть к нему на минутку? — осведомился Ян небрежным тоном, звучавшим несколько фальшиво. — Он будет страшно рад, особенно вам.

Сначала Тюльпу показалось, что так будет всего удобней положить конец слишком затянувшемуся охлаждению между ним и Рембрандтом. Ян своей болтовней заполнит паузы, которые, вероятно, возникнут из-за обиды художника на пренебрежительное, как он, видимо, считает, отношение к нему старого друга; слишком долго торчать на складе доктору и его зятю тоже не придется — они всегда могут сослаться на то, что их ждут дела; наконец, предстоящий сейчас обмен любезностями позволит в дальнейшем Тюльпу без чрезмерного чувства неловкости посетить дом на Розенграхт. Однако затем врач сообразил, что за пустыми окнами склада он найдет не только старого друга, но еще и «Юлия Цивилиса», которого он должен будет посмотреть и о котором надо будет что-то сказать, а Тюльпу никогда не приходило в голову, что ему придется увидеть эту картину, прежде чем ее — в добрый или недобрый час — вывесят в ратуше.

— Нет, зайдем в другой раз, — сердито отозвался он, убежденный теперь, что Ян умышленно привел его по незнакомым улицам к этим дверям. — Сегодня уже поздно. Лавка скоро закроется, а мне нужны мои книги.

— Не закроется. Сейчас только начало шестого, и пробудем мы там всего минуту.

И с безапелляционностью, простительной лишь в таком обаятельном человеке, как Ян, — он действительно был очень хорош в камзоле цвета буйволовой кожи и сине-зеленых штанах и так неотразимо улыбался через плечо, на которое ниспадали его пышные тщательно причесанные кудри, — молодой бургомистр поднялся по ступенькам и громко постучал в дверь.

Ответом ему было полное молчание, пробудившее в докторе чувство облегчения и некоторого злорадства. Нигде ни голоса, ни шагов — за тремя высокими закрытыми окнами явно не было ни души.

— Зайдем в другой раз, — повторил врач, спускаясь с крыльца на улицу.

Но зять его сунул руку в карман и вытащил оттуда связку ключей.

— Там он или не там, а войти я все равно войду, — сказал он. — По крайней мере посмотрим с вами полотно. Уверен, что Рембрандт не рассердится.

Прежде чем Тюльп успел обдумать нравственную сторону дела и доказать Яну, что смотреть незаконченное полотно нет никакого смысла, нужный ключ был найден, дверь отворилась, и посетители услышали запах масла и краски.

Доктор уже собирался переступить через порог, но зять обогнал его и, остановившись как вкопанный, издал звук, который равно мог означать и благоговение и ужас. Большая часть огромного продолговатого холста, прибитого к противоположной стене, была уже написана; белые пятна в верхних углах, первыми бросавшиеся в глаза, были теми частями полотна, которые выходили за край арки тимпана. То же, что сверкало в пределах этой арки, было настолько огромным, что в сравнении с ним казался маленьким даже групповой портрет в Стрелковой гильдии, сразу вспомнившийся Тюльпу. Кроме того, оно было настолько странным, что врач решил не делать никаких выводов, пока глаза не привыкнут к этому зрелищу, подобно тому как водолаз должен привыкнуть к фантастическому свету, вернее, не к свету, а к таинственной полутьме, разлитой в глубинах моря под толщей беспокойных волн. Чем все это было освещено и где происходило? В крепости, выступающей из неумолимого лесного мрака, который нависает над каждым убежищем человека в ожидании минуты, когда он сможет уничтожить и стереть с лица земли это убежище? В крытой галерее или портике недостроенной или, напротив, разрушенной резиденции короля-варвара, которую вырывает из тьмы не то свет факела или костра, не то какое-то неземное и непонятное сияние, исходящее от одежд, старинного оружия, самих заговорщиков, чьи призрачные и вневременные фигуры излучают слабый блеск в ночи, пронизанной криками сов и шорохом листьев?..

— Что же это такое? — выдавил Ян.

— Как раз то, что заказал городской совет, мой мальчик, — ответил доктор голосом, дрожащим от горького смеха. — Юлий Цивилис и вожди батавов, приносящие клятву на мечах.

— Нет, амстердамцы будут не вправе жаловаться, если получат больше, чем рассчитывали получить за свои деньги, если грубая, всеподавляющая, господствующая над огромным холстом фигура с ее суровым, опустошенным лицом, сжатыми руками и фантастической короной, которая выглядит излишней — так торжествующе властен пристальный взор единственного глаза, — окажется не просто Юлием Цивилисом, вызывающим на единоборство римлян, а человеком, бросающим вызов самой жизни и смерти.

— Я никогда не представлял себе ничего подобного.

— Такого не мог себе представить никто. Такого еще не было на свете.

Тюльп оторвал взгляд от лица короля и перевел его на лица других заговорщиков. Похожие на маски и в то же время почти призрачные, не связанные временем и отрешенные от мелких тревог, они словно выступали из предвечной тьмы, излучая и неся в себе странное сияние, сверкая мечами, латами, кубками и тая в глазах глубокие озера непроницаемого мрака. Каждый из них был не столько самим собой, сколько частью величественного целого, и в соприкосновении их мечей была такая же родственная близость, как если бы, по древнему обычаю, каждый надрезал бы себе руку и влил в свои вены каплю крови соседа.

— Конечно, когда он закончит картину, все будет выглядеть совсем по-другому, — сказал Ян.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});