Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

Я заявил, что знаком только со старушкой няней, которая меня вырастила, и пришёл её навестить. Разумеется, это не произвело никакого впечатления. Всё же я не пошёл в комнаты и упрямо продолжал сидеть в кухне.

Застрявший народ надо было не только отвлекать от мрачных мыслей, но и кормить, поэтому все три семьи объединили все запасы своих продуктов и осуществили кое-какое пропитание. Но за сутки все запасы были уже начисто съедены. После долгих переговоров выпустили 13-летнюю дочь Ирины Алексеевны, Талочку, в лавку.

Я просидел в кухне часов пять. Народ всё прибывал. Естественно, что о каждом человеке, ушедшем на минутку или на час, и не вернувшемся, родные беспокоились, отправлялись искать и в свою очередь попадали на липкую бумажку.

Я рад был, что меня некому искать, хотя ужасно беспокоился за Алёшу, который остался с одной только домработницей.

К вечеру квартира была переполнена до невозможности. Наконец, приехал какой-то тип, который начал сортировать дневной «улов». Он отпустил домработниц и молочниц, оставил под домашним арестом знакомых соседей, а всех пришедших к Сысоевым начал вывозить. Среди них я обнаружил свою тётку Магу с дочкой Марьяной и мачеху — Тамару Аркадьевну. Меня тоже присоединили к этой группе, не поверив моим показаниям, что я знаком только с няней.

Вывозили нас по одному в легковой машине, которая то и дело возвращалась. Ясно было, что возят рядом — на Лубянку. Действительно, меня с помощью ударов прикладами, так как у меня возобновились дикие боли, впихнули в машину и только перевезли через Мясницкую (позже — улицу Кирова) и, даже не заезжая во двор, остановились у парадного. «И как бензина им не жалко, ведь рядом пешком довести», — подумал я. Однако «нет худа без добра»: едва ли я смог бы дойти сам даже такое расстояние, так страшно ломило поясницу. Буквально каждый шаг был испытанием воли, и так трудно было не кричать или хотя бы не стонать. Я все мысли свои напрягал, твердил себе: «Покажи свою силу воли». Вот, наконец, пятый этаж, конец коридора у окна. С меня сняли подтяжки, шнурки от ботинок, английскую булавку, заменявшую оторванную пуговицу, кошелёк с мелочью. Велели обождать. Стою, разглядываю ковровые дорожки, панели, выкрашенные в салатный цвет, ряд матовых светильников, уходящих в даль коридора. Электропроводка скрытая — это новинка, но как же они поступают, если в линии замыкание или блуждающий контакт? Неужели ломают штукатурку? Или у них в стенах потайные ходы? А в общем приличный коридор.

Думал я и о том, что мне придётся говорить. Скрывать своё знакомство с Ириной Алексеевной не имело смысла, поскольку дела моих родных пришли непосредственно к ней. Лучше признать у неё наличие критического подхода к советской действительности, но в каких-то мелочах. Так мне будет больше веры. О себе не набиваться, но на прямые вопросы ничего не скрывать. Я чувствовал себя довольно спокойно: о пытках в ту пору ещё не говорили, а сидеть в тюрьме — по собственному опыту и рассказам родных — было терпимо.

Сколько мне могут дать? Никакой вины за мной нету, а за знакомство с добровольной помощницей Креста, я считал это естественным, ну, максимум, три года.

Через полчаса меня вызвал следователь. Мне посчастливилось попасть не к простому, а к главному следователю по делу Сысоевой. Не помню, как тогда это называлось, но следователь имел чин, равный теперешнему майору. Это был еврей, плотный, с квадратным лицом, тяжёлыми чертами, лет пятидесяти. На его письменном столе, покрытом зеркальным стеклом, лежал с правой стороны наган, с левой — стопка книг и самая верхняя из них — Горький: «Когда враг не сдаётся, его уничтожают». «Эта выложена специально для меня, — подумал я. Интересно, что сказал бы Алексей Максимович, если б знал, что того карапуза, которому он показывал свои розы на Капри, через четверть века будут пугать в охранке его брошюрой».

После ряда формальных вопросов — кто, где, откуда, Шульман перешёл к делу:

— Расскажите, о каких контрреволюционных действиях вы сговаривались с Сысоевой.

— Ни о каких. Я с ней вообще не говорил на политические темы.

— Напрасно скрываете. Сысоева уже во всём призналась и назвала вас в числе своих сообщников.

Это был большой промах с его стороны. «Э-э, думаю, это ты врёшь. Никак не могла она признаться в том, чего не было. Значит, и всё дальнейшее будет сплошное враньё».

— Не могли же вы, интеллигентные люди, не касаться в разговорах общественных тем. Что же, вас совсем не интересуют происходящие в нашей стране перемены?

— Нет, почему же, касались.

— Ну, и как же Сысоева оценивала эти перемены?

— Она же вам во всём созналась. Что же вам ещё надо?

— Я хочу слышать от вас.

— В общем отзывалась положительно.

— А в частности? С чем она не согласна?

— Почему она обязательно должна быть с чем-нибудь не согласна?

— Не будете же вы утверждать, что она, старая эсерка, одобряет все действия советской власти?

Вот это ново! Никогда не слышал, что Ирина Алексеевна имела какое-либо отношение к эсерам! Ну что бы ему сказать?

— Припоминаю, что как-то она в разговоре высказывала сомнение в правильности взятых темпов индустриализации. Насчёт преимуществ группы А перед группой Б.

Тогда все об этом говорили, все сомневались, поэтому я счёл это наименьшим из возможных грехов. Ну и хватит с него для правдоподобия.

— Хорошо. Ну, а как насчёт темпов коллективизации?

— Об этом мы не говорили.

— А об отношении советской власти к контрреволюционным партиям меньшевиков и эсеров?

— Нет, тоже не говорили.

Шульман начал повышать голос:

— Я вам советую не валять дурака! Помните, что от этого зависит ваша судьба. Запирательство служит доказательством соучастия.

— Если вам не нравятся мои ответы, я могу помолчать.

Но моё молчание устраивало его ещё меньше. Он принялся грозить и пугать меня пуще прежнего, стал выражаться нецензурно. Было как-то неловко, всё-таки он производил впечатление интеллигентного человека. Что касается выражений, то я их наслушался в исправдоме и на заводах предостаточно и потому они не производили на меня должного впечатления. Эта сцена продолжалась часа два. Наконец Шульман взорвался:

— Нет, это чёрт знает что! Я не могу больше разговаривать с этим негодяем!

Он схватил наган и изо всей силы трахнул им по столу. Зеркальное стекло разлетелось на куски, от центра удара по радиусам разошлись трещины. Он заметался по кабинету и выскочил в дверь, оставив револьвер на столе. Всё это напоминало мелодраму из любительского спектакля. «Карл Иваныч блины пёк, пёк, недопёк, рассердился и убёг» — вспомнилась мне детская песенка. «А наган-то, безусловно не заряжен, иначе он бы его не бросил».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});