ТРЕБУЕТСЯ ЧУДО. Сказки большого города - Сергей Абрамов

— Ты и так талантливый, — осторожно сказала Оля.

— А вот этого не надо, ярлыков не надо, — строго заметил Алексей, хотя, может, и чересчур строго. — Кто талантливый — время рассудит. Во всяком случае, я о чужих мирах не пишу и Сашке не советую.

— Но ведь можно и помечтать…

— Мечта должна быть реальной. Помнишь у Маяковского: весомо, грубо, зримо.

— Грубо-то зачем?

— Грубо не значит хамство. Грубо — в том смысле, чтоб не церемониться с теми, кто нам мешает.

— С Сашкой, что ли? — засмеялась Оля.

— Сашка — свой в доску, только жуткий путаник. В голове у него вместо мозгов каша «геркулес».

— Я есть хочу, — невпопад сказала Оля.

— Ага, — согласился Алексей. — У меня есть рубль.

— А у меня два, — радостно сообщила Оля.

— Тогда живем! — завопил Алексей, схватил Олю за руку, и они побежали по склону к церкви-ракете, уменьшались, уменьшались, вот уже и скрылись совсем.

— Ну что, остаешься? — спросил невидимый черт. Душа Алексея Ивановича, еще полная умиления и сладких предчувствий, неслась невесть где, в надзвездном, быть может, мире.

— Остаюсь? — спросила она, душа то есть. — Не знаю, попробовать разве?

— Некогда пробовать, мчим дальше. Только сначала — перебивка, ретроспекция, кусочек бобслея, как выражаются умные товарищи из кино.

И снова был ринг.

Алексей мягко передвигался, боком, боком, держал левую руку впереди, тревожил ею тугие перчатки Пашки, а Пашка все мельтешил, все пытался поднырнуть под его руку, провести серию по корпусу, даже войти в клинч.

Вот он качнулся влево, чуть присел, выбросил свою левую, целясь противнику в грудь, но Алексей разгадал маневр, отстранился на какой-то сантиметр, и Пашкина рука ткнула пустоту, он на мгновенье расслабился, открыл лицо. Алексей — автомат, а не человек! — поймал момент и бросил правую вперед, достал Пашкин подбородок. Голова Пашки дернулась от удара, но он устоял, оловянный солдатик, снова ушел в глухую защиту, а судьи вокруг ринга наверняка все заметили, наверняка записали в своих карточках полновесное очко Алексею.

— Стоп! — сказал черт. — Конец перебивки.

И внезапно материализовалась знакомая институтская аудитория, небольшая комната со сдвинутыми к стене столами, за одиноким длинным столом посреди — комсомольское бюро в полном составе. Алексей, Оля, Нина Парфенова, Давид Любицкий, ну и, конечно, строгий секретарь Владик Семенов, драматург и очеркист, гордость института, его статьи печатались в «Комсомолке», его пьесу в трех мощных актах поставил МХАТ, и ее много хвалили в центральной прессе.

Впрочем, Алексей тоже был гордостью института, поскольку опубликовал уже пять или шесть рассказов, а первая повесть его яростно обсуждалась на семинаре, без критики, ясное дело, не обошлось, но начхать ему было на критику, поскольку повесть взял «Новый мир» и собирался вот-вот напечатать.

А Сашка Тарасов, который сидел на стуле перед этим грозным синклитом, никакой гордостью не был, писал стихи километрами, а печатался мало, все его, безыдейного, на интимную лирику тянуло, на вредную «есенинщину». А сейчас и вообще такое открылось!..

— Все члены бюро знают суть дела? — спросил строгий Семенов.

— Все, — сказала Нина Парфенова, — давай обсуждать, чего резину тянуть.

Но строгий Семенов не терпел анархии, все в этой жизни делал последовательно, по плану.

— Скажи, Тарасов, членам бюро, откуда ты родом?

— Как будто ты не знаешь, — ощетинился Сашка.

— Я вопрос задал, — стальным тоном сказал Семенов.

— Ну, из-под Твери.

— Не «ну», а «из-под Твери». А кем был твой отец?

— Да знаешь ты!

— Слушай, Тарасов, не занимайся волокитой, отвечай, когда спрашивают, — вмешался Давка Любицкий, который тоже гордостью не был, но был зато большим общественником, что само по себе звучит гордо.

— Регентом он служил, в церкви, — отчаянно, с надрывом, закричал Сашка.

— Но ведь не попом же, а регентом. Голос у него, как у Шаляпина, пел он, пел, понимаете?

— Шаляпин, между прочим, эмигрант, — заметила Нина.

— Я к примеру, — успокаиваясь, объяснил Сашка.

— Научись выбирать примеры, — сказал Давка. — Но, замечу, Шаляпин в церковь не пошел.

— Шаляпин учился петь, а моему отцу не на что было учиться. Он шестой сын в семье. В бедняцкой, между прочим.

— Мы что, Шаляпина обсуждаем? — вроде бы в никуда, незаинтересованно спросил Алексей.

— Нет, конечно, — Семенов был абсолютно серьезен. — Шаляпин тут ни при чем. Более того, твоего отца, Тарасов, мы тоже обсуждать не собираемся. Нас интересует странное поведение комсомольца Тарасова.

— Дети не отвечают за грехи родителей, — тихо сказала молчавшая до сих пор Оля.

— Верно, — согласился секретарь. — Но комсомолец не имеет права на ложь. Что ты написал в анкете, Тарасов? Что ты написал про отца? Что он был крестьянином?

— Я имел в виду вообще сословие.

— Во-первых, революция отменила сословия, во-вторых, он был церковнослужителем. Да, дети не отвечают за грехи отцов, и если б ты, Тарасов, написал правду, мы бы сейчас не сидели здесь…

— И я бы тоже, — не без горечи перебил Сашка. — Черта с два меня приняли б в институт…

— Значит, ты сознательно пошел на обман?.. Грустно, Тарасов. Грустно, что комсомол узнает правду о своем товарище из третьих рук.

— Из чьих? — спросила Оля.

— Письмо было без подписи, но мы все проверили. Да и сам Тарасов, как видите, не отрицает… Я думаю, Нина права: нечего резину тянуть. Предлагаю исключить Тарасова из комсомола. Какие будут мнения?

— Я за, — сказал Любицкий.

— Я тоже, — подтвердила Нина.

— Может, лучше выговор? — робко вставила Оля. — С занесением…

— Мягкотело мыслишь, Панова, — сказал Любицкий.

— А ты безграмотен, — вспыхнула Оля. — Мягкотело мыслить нельзя.

— Мы на бюро, а не на семинаре по языку, — одернул их строгий Семенов.

— Панова воздерживается, так и запишем. А ты, Алексей, почему молчишь? Ты, кажется, жил вместе с Тарасовым. Он говорил тебе об отце?

— Нет, — чуть помедлив, сказал Алексей, — он мне ничего не говорил об отце.

— Твое мнение?

— Мое? — Алексей взглянул на Олю: в ее глазах явственно читалась какая-то просьба, но Алексей не понял, какая: он не умел читать по глазам.

— Как большинство: исключить.

— Ну, здесь ты, конечно, не останешься, — сказал черт.

И погас свет, и снова вспыхнул.

Алексей, сдвинув локти и прикрыв перчатками лицо, передвигался вдоль канатов. Пашка не пускал его, Пашка бил непрерывно, с отчаянной яростью, и хотя удары приходились в перчатки, они были достаточно, тяжелы. Дыхалка у него лучше, твердо помнил Алексей. Но ведь не двужильный же он, выдохнется когда-нибудь — работает, как паровой молот, лупит и лупит. Да только зря, впустую. Алексей прочно держал защиту, а сам пас противника, все улучал момент для прицельного апперкота.