Записки партизана - Петр Игнатов

Надя рассказывала все это коротко, спокойно, по-военному. Я взглянул на Чижика. Она смотрела на подругу. Глаза ее сияли безграничным детским обожанием.

— Надя, ты герой! — крикнула Шура и расцеловала девушку. — И ты тоже герой, Вася.

Шура метнулась к Ломконосу, поднялась на цыпочки, закинула ему руки на плечи и поцеловала Васю в губы. И тут же зарделась как маков цвет, выбежала из столовой. Вася стоял посреди барака смущенный и красный…

На рассвете мы провожали Чижика. По-прежнему лил дождь. В серых тучах прогудел немецкий самолет. Где-то далеко неторопливо била артиллерия.

Вид у Шуры был боевой: за плечами карабин, у пояса гранаты и финский нож, подаренный ей Слащевым. И все это так не вязалось с ее хрупкой детской фигуркой, с ее девичьей толстой косой, что я невольно улыбнулся. Шура заметила мою улыбку и сердито нахмурила свои густые темные брови.

Кириченко подошел к Шуре, крепко пожал ей руку:

— Ну, Чижик, будь здорова. Бей немцев. Ни пуха тебе, ни пера…

Шуру провожал Павлик: около Планческой часто бродили немецкие разведчики, и Павлик, прекрасно изучивший окрестные тропки, должен был вывести Чижика на относительно безопасную дорогу.

Когда они скрылись в мутной пелене дождя, ко мне подошел Кириченко.

— Жалко мне Чижика — уж очень молодая. Но из нее выйдет минер. Помяните мое слово. В ее глазах есть что-то такое…

Не досказав, он повернулся и неторопливо, своей медвежьей походкой отправился в минную мастерскую.

С тех пор я надолго потерял из виду Чижика. Надя с Ломконосом кончили наш «вуз» и вернулись в свои отряды. Изредка приходили вести, что работают они неплохо. О Чижике мы ничего не знали. Только однажды Павлик, вернувшись из дальней разведки, рассказал, что он мельком видел Чижика.

— Все такая же, Батя… молоденькая и… хорошая…

Снова я услышал о Чижике уже в Краснодаре, когда наши войска штурмом вышибли немцев из родной станицы девушки — Ахтырской. Мне рассказал о Чижике командир партизан-ахтырцев почтенный кубанский казак дядя Степан.

* * *

Февраль у нас на Кубани обычно бывает переломным месяцем. Так было и в тот год. В первой половине февраля бывали сильные утренники с основательным морозцем. Временами сыпал пушистый снежок, наметавший сугробы в степных балках. По утрам лужи и тихие заводи горных речек подергивались льдом, способным выдержать подчас не только человека, но и всадника с конем. И в то же время на южных лесных склонах гор, когда кругом лежали еще белые снега, мы принимали солнечные ванны и загорали.

Двенадцатого февраля, в тот самый день, когда Советская Армия вошла в Краснодар, Кубань окончательно распрощалась с зимой. Днем сильно припекало солнце. В шинелях было жарко. В походе с бойцов лил градом пот. Но по ночам по-прежнему было холодно, и вода в реках была студеная, ледяная.

Кубанские дороги стали непроходимыми. Жирный чернозем огромными комьями налипал на сапоги пехотинцев, выматывая последние силы. Артиллеристы продвигались с невероятным трудом, на руках перенося орудия. Машины, буксуя в грязи, застревали в колдобинах.

Немцы отступали. Они надеялись задержаться на Тамани и срочно сооружали там свою пресловутую «Голубую линию». А пока вели жестокие бои на подступах к ней: под защиту ее минных полей и дотов они спешили отвести свои потрепанные части, тяжелое вооружение, обозы, раненых. Немцы берегли дороги, мосты и переправы пуще глаза своего…

Между станицами Ахтырской и Абинской, на шоссе Краснодар — Новороссийск, стоял двухарочный деревянный мостик, переброшенный через безыменный ерик с крутыми, обрывистыми берегами. Зацепившись за промежуточный рубеж — станицу Ахтырскую — и хорошо укрепив ее, фашисты придавали большое значение этому мостику; вокруг лежала непроезжая степная целина, а шоссе Краснодар — Новороссийск было единственным путем для немцев, по которому двигались на запад разбитые части, техника, обозы, а на восток, к линии боев — свежие резервы, машины с боеприпасами.

Не раз советские самолеты пикировали на этот мост. Но огонь немецких зениток был так плотен, а мост так мал и неприметен, что бомбы неизменно падали в степь, поднимая лишь столбы тяжелого, влажного чернозема. Мост оставался невредимым. Его надо было взорвать во что бы то ни стало — и вот командование приказало ахтырским партизанам вывести мост из строя.

В последних боях ахтырцы понесли тяжелые потери. Людей у дяди Степана оставалось наперечет. Единственно, кому можно было поручить это трудное и срочное дело, была Надя Колоскова.

— Даю тебе, Надя, время на размышление, — сказал ей дядя Степан. — Обдумай, как лучше подобраться к мосту, что надо взять, кого из наших поведешь с собой. Где я тебя найду, Надя?

— Здесь, дядя Степан…

Надя лежала в густых кустах, на краю лесной поляны. Отсюда отчетливо были видны шоссе и этот проклятый мост, а также десятки разбитых грузовых автомобилей, сброшенных немцами в придорожные канавы, колючая проволока, дула зениток и бесконечный поток машин… Надя уже давно думала о взрыве этого моста. В течение нескольких дней она изучала подходы к нему и знала каждый бугорок, каждую выемку, извилину проволочных заграждений, каждый пост немецких караулов.

Через час дядя Степан нашел Надю на том же месте, в кустах. Вокруг стояли подруги — девушки-разведчицы. Надя сидела на пеньке и плакала — тяжело, навзрыд, не стыдясь своих слез. Дядя Степан опешил. Он ждал чего угодно, только не слез: они так не шли к выдержанной, спокойной, бесстрашной Наде. Растерявшись, он не сразу понял, что Надя плакала оттого, что не видела возможности выполнить приказ. У дяди Степана невольно вырвались обидные слова, которых он не должен был говорить:

— Трусишь, Колоскова?

— Нет, не трушу, — неожиданно спокойно ответила Надя. — Если бы у меня была хотя капля надежды взорвать мост и для этого надо было десять раз умереть, я бы, не задумываясь, пошла его рвать. Но этой надежды нет. Можно умереть, и мост все равно останется цел. Ты ведь сам знаешь…

Дядя Степан знал, проверив не раз, что к мосту не подобраться. И когда он давал Наде час на размышление, он просто подумал: может быть, эта смелая девушка найдет какую-то лазейку, которой не приметил он, старый кубанский казак.

— Знаю, Надя… — Дядя Степан опустился рядом с нею на землю. — Так, значит, нельзя… Никак нельзя…

Девушки молчали. И вдруг раздался высокий, дрожащий от волнения голос:

— Нет, можно…

Это сказала Чижик. Шура стояла перед дядей Степаном, вытянувшись, как тростинка. Щеки ее горели румянцем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});