Тайна святых - Петр Иванов

Архиерей с трудом вырвался и вечером сказал приехавшему с ним протоиерею: напугала меня Пелагея Ивановна, уж не знаю как и быть. Встретив ее еще раз на дороге, где она катала яйца (было время после Пасхи) — он подошел к ней и подал просфору со словами: вот просфора моего служения. Пелагея Ивановна отвернулась. Тогда он зашел с другой стороны и опять начал подавать просфору. Тогда Пелагея Ивановна вскочила и, размахнувшись, ударила его по щеке. Нектарий не разгневался, но подставил ей по-евангельски вторую щеку; "Бей и по этой. — Будет с тебя и одной”, — ответила юродивая и должала катать яйца.

Но всё же, на другой день, в церкви состоялась церемония: протодиакон вынимал жребий: кому быть настоятельницей. Жребий пал на Лукерью Замятову (позднее при следствии оказалось, что на всех трех записках жребия стояло имя Замятовой). Необходимо также отметить, что до приезда епископа происходили выборы настоятельницы: за Ушакову было 400 человек, за Замятову 40.

Когда затем архиерей пил чай у Замятовой, Прасковья Сем. кричала у двери: “вышлите ко мне Лукерью с владыкой”. Епископ вышел и подал ей большую просфору, как самой духовной, уважаемой и почтенной старице. Ее усадили рядом с епископом. Вдруг она размахнулась и бросила в окно громадную просфору, крича — вот так новую начальницу выкину. Шум от разбитых окон произвел переполох, но все боялись, исключая архиерея, сказать ей слово, страшась обличений.

Прасковья Семеновна спросила себе воды из Серафимова источника, выплеснула ее на архиерея, разбила стакан об пол и сказала: “О судия, судия неправедный! судия ложный! судия денежник! О Господи, нет истинной правды. Мне батюшка Серафим сказал: придет время — шуми, матушка, не умолчи”… Архиерей молчал, не смея что-нибудь возразить. Молчали все.

Прасковья Семеновна до самого отъезда архиерея шумела и буйствовала. Кричала: Пелагея Ивановна — второй Серафим! Помогай мне! — Но лишь только уехал Нектарий, она слегла в постель. Ничего не могла есть и через десять дней скончалась.

Когда Нектарию донесли о ее смерти, он испугался, три часа был в исступлении, не мог говорить и, когда пришел в себя, произнес: “великая она раба Божия”.

Толстошеев

(схиархимандрит Серафим)

Лет за десять до кончины св. Серафима в Саров пришел из Тамбова человек, живописец по занятию, и был принят в монастырь послушником. В этом чине — рясофорный послушник — он пробыл в Сарове около тридцати лет — Иван Тихонович Толстошеев.

Однажды Толстошеев пришел к о. Серафиму и просил его благословения носить вериги. Старец не стал объяснять послушнику, что вериги носят только при особом внушении Божием, но несколько шутливо ответил: какой смысл носить вериги и в то же время вести обычный образ жизни: пить, есть, спать вволю; видимо, старец отнесся к желанию брата носить вериги, как к легкомысленной и праздной затее, неизвестно почему у него возникшей.

Подобные, не имеющие никакого отношения к внутреннему устроению, мысли часто приходили Толстошееву и он ходил о них советоваться со св. Серафимом. К старцу влекло его, надо думать, не желание разрешить эти случайные мысли, а любопытство, острое любопытство.

Толстошеев принадлежал к тому роду людей, которых следует назвать “духовными” авантюристами: ему было скучно пастырское послушание, он искал интересных переживаний, а что может быть интереснее наблюдать за жизнью необыкновенной. Не было более частого посетителя у св. Серафима, как Толстошеев. Он всячески старался сойтись покороче со старцем. Внешне подражал святому, всех уверял, и самого себя также, что для него очень полезны советы отца Серафима.

Однажды, встретив Мантурова, Толстошеев остановил его: расскажу вам, батюшка, как я сейчас напугался! Пришла мне вражъя мысль выйти из Сарова и очень я смущался. Пошел я к батюшке, а он у источника сидит, да берестою водицу на голову, на ручки и на ножки поливает. Я подошел, а он, не оборачиваясь, спрашивает, да так-то сурово: кто там? Я испугался и говорю: Я убогий Иоанн! А батюшка еще суровее: кто там? — Убогий Иоанн, Иоанн убогий, говорю я, а сам весь растерялся. Батюшка говорит: “оставь то, что ты задумал”. Тут вспомнил я, зачем шел к батюшке, со страхом упал ему в ноги и стал просить прощения. И батюшка говорит: “если ты когда-нибудь оставишь Саров, то ни здесь, ни в будущем не узришь лица Серафима”. — Этот наивный рассказ (несколько смешной в той части, где послушник, копируя святого, называет себя убогим), рисует Толстошеева, как искреннего человека. Но искренность эта была чисто внешняя. Внутренне ему были совершенно безразличны советы старца, ибо мысли и желания у него очень неглубокие и от них ему ничего не стоило отказаться.

Однако, здесь он почему-то испугался. Чего же? Это будет ясно из дальнейшего пересказа Мантурова. После разговора с Толстошеевым Мантуров пришел к источнику и застал о. Серафима, продолжавшего поливать себе голову и ногу. — Кто с тобой по дороге встретился? — спросил старец. — Живописец. — Так вот, батюшка, будь ты мне свидетель — для того перед тобой руки и ноги поливаю — в свидетели тебя беру, что в душе брата Ивана я неповинен. Сколько я не уговаривал его оставить задуманное, никак не мог уговорить. Старец проницал будущее Толстошеева и видел, что тот уйдет из монастыря и уйдет, чтобы удобнее разрушать дело св. Серафима и Божией Матери в Дивееве. На этот раз Толстошеев испугался, ибо старец внутренне показал его совести всю тягостную ответственность грядущих дел. Но это относится к будущему послушника (причину этого будущего мы скоро изъясним). Теперь же брат Иван был искренне убежден, что он никуда не уйдет из Сарова ради послушания старцу и рассказ о том, как он “напугался” у источника, Толстошеев будет всем повторять двадцать лет, пока вдруг не покинет монастырь. Однако, уже и в эту пору нем начала сказываться некоторая характерная черта.

Об этом так выразился св. Серафим Мантурову:

Узнав, что Мантуров ходит пить чай к Толстошееву, св. Серафим сказал: “Во, радость моя! не ходи ты к нему никогда. Это во вред тебе послужит. Ведь он зовет тебя, чтобы что-нибудь от тебя выведать”.

Толстошееву было весело вокруг св. Серафима. Всегда масса посетителей, он толкался среди них; знакомился, заводил связи, иногда значительные: с некоторыми петербургскими дамами. Вообще производил впечатление очень приятного и общительного человека. Даже Мотовилов был с ним в приятельских отношениях, так как видел его частые посещения старца.

То, что св. Серафим назвал словом “выведывает” — нужно думать, было прирожденной чертой художника наблюдать, подмечать, запоминать, так сказать, собирать материал. Горечь св. Серафима относилась к будущему, ибо он предвидел, поступит с этим материалом Толстошеев. Действительно, через двадцать лет бывший послушник написал книгу, где, выдавая себя за ближайшего и любимого ученика святого — воспользовался своими наблюдениями, чтобы приписать речи и отношения св. Серафима к разным лицам себе, с ним происходившие.

Теперь будем говорить, как началось то, что можно назвать толстошеевской историей.

Однажды старшая сестра мельничной общины застала св. Серафима очень расстроенным и он сказал ей со слезами: приходил ко мне Иван Тихонович и просит: батюшка, благослови меня: я буду заботиться о твоих девушках. Но у него холодное сердце, он будет нападать всю жизнь на вас.

Другой сестре св. Серафим говорил так: брат Иоанн просит, чтобы я вас после своей смерти отдал ему: ты, батюшка, говорит, стар, отдай мне своих девушек. Объясни ему, матушка, что ему до вас дела нет.

Вот когда сказалась совершеннейшая духовная пустота Толстошеева и цена всех его посещений старца. Чтобы осмелиться сказать великому духовному человеку: ты стар, отдай мне своих девушек — нужно быть не только не духовным человеком, но до конца материалистом, как бы даже издевающимся над миром духовных отношений людей. Мельничная община уподобляется прачешному или иному заведению, которое по наследству передается от очень старого к более молодому. Св. Серафим среди старцев не мог найти человека, который бы взял в руководство тех, кого он духовно породил. А простому послушнику, которого монастырь не хочет, вследствие его малоиноческих качеств, даже постричь в монахи, приходит мысль принять на себя духовное отчество над детьми святого. Эту цель следует назвать безумной.

Она делается навязчивой идеей Толстошеева, а сам он мучителем старца.

Прихожу, рассказывает Мантуров, к батюшке, а он такой скорбный: вот, говорит, одолел меня Иван Тихонович из Тамбова; дай, да дай ему послушание. В чем я ему дам послушание? Нет тебе, говорю, дороги в моих девушек входить. Отцу Гурию Св. Серафим жалуется с негодованием: вот каков брат-то наш Иван: испросил у отца Нифонта благословение в Дивеев, по близости; приедет туда, говорит, что я его послал, вводит у них некоторые обычаи… И будет всё более и более учащать к ним, будет всем распространять, что я то и то приказывал ему, будет заводить у них постройки, будет говоррить, что я желаю у них монастырь открыть. Но вот я тебе, батюшка, сказываю: ничего этого я не говорил: пусть живут уединенно, монастыря не просят, а живут общиной. Из обители бы не отлучались за сборами, а занимались хлебопашеством.