И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Однако скорее это свидетельствует лишь о том, что сама баллада Жуковского продолжала сохранять значение «контролирующей инстанции», с которой время от времени традиция сверялась, заимствуя оттуда фрагменты, замещающие те, что вошли в устный текст раньше, и поддерживающие тот же сюжет.

При чрезвычайной близости фольклорных переработок к тексту оригинала в нем есть только две строки, которые воспроизводятся песенной традицией совершенно точно (Утесы под ногами… [вар. III] и С блестящими глазами… [вар. I]), все остальные стихи оказываются в той или иной степени измененными. Это изменения порядка слов (по-видимому, вызываемые потребностями мелодической формы), замены ряда архаизмов и вообще лексики, относящейся к «высокому» стилю поэтического языка (стремнина, окрест, прянутъ, обольститель, злато), то же касается некоторых литературных оборотов, архаических или синтаксически и интонационно тяжеловесных для устной формы (В дугу сомкнутый над клюкой…;К боярам, витязям, князьям / Тебя введу я в дружбу…; Но десять лет – не боле– срок / Тебе так жить богато…; Клянусь… свидетель ада бог…).

Само описание дьявола – горбатый старик с всклокоченной («шершавой») бородой, «с хвостом, когтьми, рогами» – скорее соответствует его иконографии, восходящей к европейскому Средневековью. Скажем, следуя этой традиции, Гюго в «Легенде о Пекопене» (имеющей источником немецкие предания) описывает дьявола в виде «старого сгорбленного старика» – он появляется перед героем как «хромой и горбатый старикашка, <который> был очень безобразен» [Гюго: 33, 41,56,58,93]. Подобный облик удерживается устными вариантами баллады: бородатый/седовласый старик (вар. I, III, IV), с хвостом и рогами (вар. I), с когтями и рогами (вар. II, III); зооморфные атрибуты вполне соответствуют и восточнославянским представлениям о черте (покрыт шерстью, с рогами, хвостом и копытами [Петрухин: 484]), тогда как старческий облик для него здесь не столь характерен, хотя и встречается: так, согласно одному рассказу, он «страшный, седой с рогами» [Новичкова: 583].

Примечательно, что в этом фрагменте (появление дьявола) фольклорная традиция производит не очень заметную, но достаточно значимую корректировку текста. У Жуковского демон выходит из леса (из темной бора глубины; кстати, Пекопен у Гюго тоже встречает дьявола в лесу), тогда как в устных редакциях баллады черт появляется из глубины вод: Хотел он броситься на дно, <…>. А там, во темной глубине, / Он видел привиденье [вар. 1]; И вдруг из моря глубины / Выходит привиденье [вар. II]; Из темной буйной глубины / выходит привиденье [вар. III]. Таким образом, если в первом случае демон скорее уподобляется лешему, то во втором – водяному. Вообще, чертом может быть названа любая нечисть [Новичкова: 577], но все же чаще так именуется водяной, дух гораздо более опасный и враждебный людям, чем леший. Именно болота, омуты, озера без дна считаются прямыми ходами в царство Сатаны, их-то и населяют черти [Новичкова: 577,579,581, 588]. Не последнюю роль в этом уподоблении играет и облик собеседника Громобоя, более приличествующий водяному, который может предстать древним длиннобородым и лохматым стариком, обросшим всклокоченной шерстью [Левкиевская, Усачева: 396], [Новичкова: 96].

Наконец, фольклор уточняет и дополняет перечень дьявольских посулов. У Жуковского он занимает не менее четырех строф, между которыми располагаются пространные увещевания демона и его хвала аду – эти части традицией опускаются (возможно, из суеверных опасений). Кроме того, в устных редакциях устраняются повторы – скажем, на месте двукратного обещания богатства (Могу тебе я силу дать / И честь и много злата <…>. И вот в задаток кошелек: / В нем вечно будет злато) во всех вариантах остается одно (мотив неразменного кошелька). Предложение «дружбы» высокородных особ (бояр, витязей, князей) воспроизводится только один раз (вар. III), однако на основе этой строчки формируется другой посул: Еще боярышню-княжну, / Сведу с тобой я дружбу (вар. II). Оно замещает менее конкретное обещание: Досель красавиц ты пугал – / Придут к тебе толпою… (Жуковский), которое в фольклорной версии разворачивается следующим образом: Еще даю тебе коня, / Хрустальную карету, / В ней будет девушка одна, / На свете краше нету (вар. IV); Я дам девчонку юных лет, / Которой краше нету (вар. I).

Вообще новаций становится больше к концу устных вариантов (в таблице 2 они подчеркнуты). Кроме названных выше строк к ним относятся заключительная сентенция дьявола (фрагмент 16, вар. III и IV) – вместо лаконичного «До свиданья!» у Жуковского, а также резюме повествователя: А Громобой с своей душой / Навеки распрощался (вар. I); Пропал навеки Громобой, / Он бесу поклонялся (вар. II), представляющее собой переработку строк прототекста И обольстителю душой / За злато поклонился.

Наконец, насколько это возможно, устные редакции выдерживают стилистический регистр, определенный текстом Жуковского, за единственным, пожалуй, исключением. Речь идет о строчках: Взял в руки финское перо / И кровью расписался (вар. IV), испытавших некоторое влияние блатной лирики. Финское перо – финский нож, финка, часто фигурирует в уличных песнях (В кармане – финский нож; За нее пускали финки в ход; И не думай, что я замахнусь / В грудь чужую финляндским ножом… и т. д.), в том числе встречается и в более редкой форме финское перо (Имел ключи, имел отмычки, / Имел я финское перо [Джекобсон 1998:33]); уподобление же ножа перу (возможно, от сочетания перочинный нож) фиксируется по крайней мере с начала XX века [Грачев, Мокиенко: 136–137].

3

Итак, готовность фольклора принять и адаптировать произведение «высокой» поэзии находится в прямой зависимости от присутствия «вакантных» мест для возникающей новации, т. е. существования в его культурном «генотексте» неких «встречных течений». Согласно А.Н. Веселовскому, сходное притягивается сходным, что предполагает обязательное наличие аналогий между воспринимаемой и воспринимающей традицией, причем аналогичные элементы в воспринимающей традиции могут быть иначе структурированными, фрагментированными, вообще слабо проявленными и т. д. Заимствование мобилизует как эти вакансии для новообразований, так и дополнительные возможности воспринимающей традиции, позволяющие переорганизовать имеющийся в ее распоряжении фрагментарный материал (формулы, мотивы и пр.), рождая тем самым новое качество. Так, возможность фольклоризации стихотворения Жуковского была обусловлена наличием в русской традиции темы договора с дьяволом (известная в крестьянской и старообрядческой среде «Повесть о Савве Грудцыне», народные сказки сюжетного типа AaTh 1170–1199), а также ряда демонологических представлений, которые позволили по-своему понять фигуру демона-искусителя из прототипического текста, имеющую свое происхождение скорее в образном строе западноевропейского романтизма.

Как правило, литературный текст в своем «исконном» виде недостаточно пригоден для последующей фольклоризации, он должен быть каким-то образом адаптирован для нее. Пути этой адаптации различны (скажем, «Конек-горбунок» П.П. Ершова и «Сказка о царе Салтане» А.С. Пушкина приходят в бразильскую парафольклорную «веревочную литературу» через посредство детских прозаических переработок [Пирее Феррейра: 30–31]). В России основной формой такой адаптации являются лубочные и другие массовые издания, которые предлагают устной традиции упрощенные версии текстов зарубежной словесности и литературной классики. При этом весь спектр устных вариантов, вероятно, часто сводится к одной прототипической переработке, которую и усваивает фольклор. Это не исключает последующих, «вторичных» влияний на уже сложившуюся устную версию «исходного» литературного текста – следы таких влияний могут быть обнаружены в виде альтернативно используемых формул, восходящих к одному и тому же авторскому оригиналу. Вообще реконструкция некоего «узкого» книжного источника для целого набора фольклорных вариантов в ряде случаев является вполне уместным приемом фольклорной текстологии (позволяющим, например, выявить прототипические редакции для ряда бурятских версий эпоса о Гесере [Неклюдов 1984: 203–204]).

Используемый фольклором письменный текст практически никогда не остается совершенно неизменным в устной традиции. Попав в нее и тем самым войдя в режим постоянного варьирования, он становится пластичным и непременно начинает предлагать свои редакции строк и фрагментов авторского оригинала. Так, вместо Стал думу думать Громобой, / Подумал, согласился (Жуковский) фольклор дает свои версии данной фразы, казалось бы, альтернативные, но на деле контекстуально синонимичные5: И долго думал Громобой, / И долго не решался… (вар. I) – Недолго думал Громобой, / Он тут же согласился [Недолго сомневался…, Не долго колебался…] (вар. II–IV). Аналогичному варьированию подвергаются и прочие вошедшие в фольклор строфы баллады Жуковского.