Посмертные записки Пиквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Недурно! — сказал дядя, озираясь по сторонам. — Почтовая карета подвигается со скоростью шести с половиной миль в час и останавливается неведомо на какой срок в такой дыре. Это не по правилам. Об этом будет сообщено. Я напишу в газеты.

Дядя говорил довольно громко и непринужденно, желая втянуть в разговор двух незнакомцев. Но те не обращали на него внимания и только перешептывались и хмуро косились в его сторону. Леди находилась в другом конце комнаты и один раз осмелилась сделать ему знак рукой, словно взывая о помощи.

Наконец, двое незнакомцев подошли к дяде, и разговор завязался всерьез.

— Должно быть, любезный, вам неизвестно, что этот кабинет заказан? — начал джентльмен в небесно-голубом.

— Да, любезный, неизвестно, — отвечал дядя. — Но если таков отдельный кабинет, специально заказанный, то могу себе представить, сколь комфортабелен общий зал.

С этими словами дядя уселся на стул с высокой спинкой и смерил глазами джентльмена так, что Тиггин и Уэллс могли бы снабдить его по этой мерке набивной материей на костюм и не ошиблись бы ни на дюйм.

— Убирайтесь вон! — сказали в один голос незнакомцы, хватаясь за шпаги.

— Что такое? — откликнулся дядя, притворяясь, будто ровно ничего не понимает.

— Убирайтесь отсюда, пока живы! — крикнул безобразный человек, выхватывая свой огромный палаш из ножен и рассекая им воздух.

— Смерть ему! — провозгласил джентльмен в небесно-голубом, также выхватывая шпагу и отступая на два-три шага. — Смерть ему!

Леди громко вскрикнула.

Дядя мой всегда отличался большой храбростью и присутствием духа. Притворясь равнодушным к тому, что здесь происходит, он украдкой огляделся, отыскивая какой-нибудь метательный снаряд или оружие для зашиты, и в тот самый момент, когда были обнажены шпаги, заметил в углу у камина старую рапиру в заржавленных ножнах. Одним прыжком дядя очутился возле нее, выхватил ее из ножен, молодецки взмахнул ею над головой, попросил молодую леди отойти в сторону, швырнул стул в небесно-голубого джентльмена, а ножны — в лилового и, воспользовавшись смятением, напал на обоих сразу.

Джентльмены! В одном старом анекдоте — совсем не плохом, хотя и правдоподобном, юный ирландский джентльмен на вопрос, умеет ли он играть на скрипке, ответил, что нимало в этом не сомневается, но утверждать не смеет, ибо ни разу не пробовал. Это можно применить к моему дяде и его фехтованию. До сей поры он держал шпагу в руках один только раз, когда играл Ричарда Третьего в любительском спектакле, но тогда он условился с Ричмондом, что тот, даже и не пытаясь драться, даст проколоть себя сзади. А сейчас он вступил в бой с двумя опытными фехтовальщиками: рубил, парировал, колол и проявлял замечательное мужество и ловкость, хотя до сего дня даже и не подозревал, что имеет какое-то представление об этой науке. Джентльмены, это только доказывает справедливость старого правила: человек никогда не знает, на что он способен, до тех пор, пока не проверит на деле.

Шум битвы был ужасный: все три бойца ругались, как кавалеристы, а шпаги скрещивались с таким звоном, словно все ножи и все стальные орудия Ньюпортского рынка ударялись друг о друга. В разгар боя леди (несомненно с целью воодушевить дядю) откинула капюшон и открыла такое ослепительно прекрасное лицо, что дядя готов был драться с пятьюдесятью противниками только бы заслужить ее улыбку, а потом умереть. Он и до этого момента совершал чудеса храбрости, а теперь начал сражаться, как взбешенный великан.

В этот самый момент джентльмен в небесно-голубом оглянулся, увидел лицо молодой леди, не прикрытое капюшоном, вскрикнул от злобы и ревности и, направив оружие в ее прекрасную грудь, сделал выпад, целясь ей в сердце. Тут мой дядя испустил такой отчаянный вопль, что дом задрожал. Леди проворно отскочила в сторону, и не успел молодой человек обрести потерянное равновесие, как она уже выхватила у него оружие, оттеснила его к стене и, вонзив шпагу по самую рукоятку, пригвоздила его крепко-накрепко к стене.

Это был подвиг доселе невиданный. С торжествующим криком дядя, обнаруживая непомерную силу, заставил своего противника отступить к той же стене и, вонзив старую рапиру в самый центр большого красного цветка на его жилете, пригвоздил его рядом с другом. Так они оба и стояли, джентльмены, болтая в агонии руками и ногами, словно игрушечные паяцы, которых дергают за веревочку. Впоследствии дядя говаривал, что это наивернейший способ избавиться от врага; против этого способа можно привести только одно возражение: он вводит в расходы, ибо на каждом выведенном из строя противнике теряешь по шпаге.

— Карету, карету! — закричала леди, подбегая к дяде и обвивая его шею прекрасными руками. — Мы можем еще ускользнуть.

— Можем? — повторил дядя. — Дорогая моя, но ведь и убивать-то больше некого!

Дядя был слегка разочарован, джентльмены: он находил, что тихая любовная сцена после ратоборства была бы весьма приятна, хотя бы для разнообразия.

— Мы не можем медлить ни секунды, — возразила молодая леди. — Он (она указала на молодого джентльмена в небесно-голубом) — единственный сын могущественного маркиза Филтувилля.

— В таком случае, дорогая моя, боюсь, что он никогда не наследует титула, — заявил мой дядя, хладнокровно посматривая на молодого джентльмена, который, как я уже сказал, стоял пришпиленный к стене, словно майский жук. — Вы пресекли этот род, моя милая.

— Эти негодяи насильно увезли меня от родных и друзей, — сказала молодая леди, раскрасневшись от негодования. — Через час этот злодей женился бы на мне против моей воли.

— Какая наглость! — воскликнул дядя, бросая презрительный взгляд на умирающего наследника Филтувилля.

— На основании того, что вы видели, — продолжала молодая леди, — вы могли догадаться, что они сговорились меня убить, если я обращусь к кому-нибудь за помощью. Если их сообщники найдут нас здесь, мы погибли! Быть может, еще две минуты — и будет поздно. Карету!

От волнения и чрезмерного усилия, которое потребовалось для пригвождения маркиза, она упала без чувств в объятия дяди. Он подхватил ее и понес к выходу. У подъезда стояла карета, запряженная четверкой вороных коней с длинными хвостами и развевающимися гривами, но не было ни кучера, ни кондуктора, ни конюха.

Джентльмены! Надеюсь, я не опорочу памяти дяди, если скажу, что, хотя он был холостяком, ему и раньше случалось держать в своих объятиях леди. Я уверен даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, а один-два раза свидетели, достойные доверия, видели, как он, на глазах у всех, обнимал хозяйку трактира. Я упоминаю об этом факте, дабы пояснить, каким удивительным созданием была эта прекрасная молодая леди, если она произвела такое впечатление на дядю. Он говорил, что почувствовал странное волнение и ноги у него задрожали, когда ее длинные черные волосы свесились через его руку, а прекрасные темные глаза остановились на его лице, как только она очнулась. Но кто может смотреть в кроткие, нежные темные глаза и не почувствовать волнения? Я лично не могу, джентльмены. Я знаю такие глаза, в которые боюсь смотреть, и это сущая правда.

— Вы меня никогда не покинете? — прошептала молодая леди.

— Никогда, — сказал дядя. И говорил он искренне.

— Мой милый защитник! — воскликнула молодая леди. — Мой милый, добрый, храбрый защитник!

— Не говорите так, — перебил дядя.

— Почему? — спросила молодая леди.

— Потому что у вас такие прелестные губки, когда вы это говорите, — отвечал дядя. — Боюсь, что у меня хватит дерзости поцеловать их.

Молодая леди подняла руку, словно предостерегая дядю от такого поступка, и сказала… Нет, она — ничего не сказала, она улыбнулась. Когда вы смотрите на очаровательнейшие губки в мире и видите, как они складываются в лукавую улыбку, видите их близко, и никого нет при этом, вы наилучшим образом можете доказать свое восхищение их безукоризненной формой и цветом, если тотчас же их поцелуете. Дядя так и сделал, и за это я его уважаю.

— Слушайте! — встрепенувшись, воскликнула молодая леди. — Стук колес и топот лошадей!

— Так и есть! — прислушиваясь, согласился мой дядя.

Он привык различать стук колес и копыт, но сейчас приближалось к ним издалека такое множество лошадей и экипажей, что немыслимо было угадать их количество. Судя но грохоту, катило пятьдесят карет, запряженных каждая шестеркой превосходных коней.

— Нас преследуют! — воскликнула молодая леди, заламывая руки. — Нас преследуют! Одна надежда на вас.

На ее прекрасном лице отразился такой испуг, что дядя немедленно принял решение. Он посадил ее в карету, попросил ничего не бояться, еще раз прижался губами к ее губкам, а затем, посоветовав ей поднять оконную раму, так как было холодно, взобрался на козлы.