Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

введения конституции (царского манифеста и учреждения Думы). Но как показала жизнь, это предложение было преждевременным. Бесправная Дума обновить законодательство не могла. «Если бы осуществились наши мечты, — указывал И. В. Гессен, — если бы Госдума пошла широкой дорогой законодательного творчества и постепенно отмирали бы, то есть атрофировавшиеся уже части устарелого свода законов, то тогда через несколько лет вопрос о кодификации сам собою упразднился бы. Мы имели бы ряд отдельных кодексов, связанных между собою, проникнутых общей идеей, и эти отдельные кодексы не нуждались бы в дальнейшей кодификации. Но при том состоянии законодательства, в котором оно находится у нас, когда Сенату приходится ежегодно регистрировать до 4 тысяч узаконений, когда дело доходит до того, что в собрании узаконений одни и те же документы помещаются по два раза, когда в действительности Государственная Дума идет не тем широким путем законодательного творчества, а извилистыми тропинками казуистических поправок, при таких условиях лишить судей и применительных законов кодифицированного сборника было бы делом опасным».

«Государственная Дума, — писал в заключение И. В. Гессен, — имеет неотложной своей задачей обратить внимание на хаотическое состояние, в котором наше законодательство находится, и принять решительные меры»7. Но какие меры могла принять бесправная Дума (и Гессен, как ее депутат, хорошо об этом знал), а ведь что пишет: «У нас как-то согласились считать неоспоримым, что фактически у нас конституция действительно не существует, но юридически она бесспорна. Рассмотрение продолжения свода законов (кодификация) заставляет произвести переоценку такого утверждения… подобно тому, как природа не терпит пустоты, она не терпит и противоречий, она их постепенно перемалывает на своих жерновах и приводит все к одному знаменателю. То противоречие, которое создано было Манифестом 17 октября между юридическим состоянием и фактическим положением вещей, неизбежно должно все больше и больше стираться, и несомненно, что этот процесс еще не завершился. Одно из двух: или юридическое состояние будет сравнено формально с фактическим положением дел (то есть упразднен конституционный строй полностью. — А. С.), или у нас фактически водворится конституция».

Характерно, что не только такие видные общественные, научные деятели, как председатель Первой Думы, известный противник режима, но и виднейшие сановники-«докладчики», как звал своих министров император, признавали нарастание авторитарных тенденций и всяческое умаление Думы со стороны «исторической» власти.

Отмечая нарастание авторитарных методов управления, систематического умаления прав не только Государственной Думы, но и Совета министров, председатель последнего В. Н. Коковцов пишет: «В ближайшем окружении государя значение правительства как-то стушевалось и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем. Недавний ореол „главы правительства“ в лице Столыпина в минуту революционной опасности совершенно поблек, и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоящей к государю, развивавшей в нем культ „самодержавности, понимаемой как чистый абсолютизм“, забирал все большую силу… в ближайшее окружение царя все более и более внедрялось сознание, что государь может сделать все один. Министры, не проникнутые идеей самодержавия, а тем более Государственная Дума, вечно докучающая правительству своей критикой, запросами, придирками и желанием властвовать, — все это должно быть ограничено возможно меньшими пределами, и чем дальше держать этот аппарат от государя, чем меньше приобщать его к жизни, тем лучше»8.

К концу Третьей Думы император возродил старую практику управления путем заслушивания всеподданнейших докладов отдельных министров, по которым он принимал решения единолично. Он рассматривал министров как своих «докладчиков», готовивших материал для его решений. Каждый «докладчик» вел свою политику, отстаивал интересы своего ведомства. Придворная камарилья, устами князя Мещерского, личного друга царя, вещала со страниц пресловутого «Гражданина», что Дума и предсовмина Коковцов подрывают престиж императора, что надо поскорее покончить с парламентаризмом, с этим «западноевропейским новшеством», что если кому нужны «думские аплодисменты», то уж никак не народу, что надо наконец разобраться, кто служит государю и Отечеству, а кто является «слугой Родзянко и Гучковых»9. В этой атмосфере в голове императора и рождается план лишения Думы законодательных прав, превращения ее в законосовещательный орган.

Еще одно свидетельство осведомленного лица — министра просвещения в кабинете Столыпина, профессора А. Н. Шварца, который отмечает, что увлеченный идеей восстановления всевластия самодержца, «как это было встарь», Николай II не очень стеснялся в отзывах и о Думе, и о Совете министров, и не раз говорил лицам, которые советовали ему считаться с Советом министров и Госдумой: «Это мне, простите, наплевать»10. Не только Думу, но и Совет министров император терпел с большим трудом.

Очевидно, Николай II был убежден, что такие крупные государственные деятели, как П. А. Столыпин, попросту говоря, оставляют императора в тени, подрывают устои его власти. Не случайно же при назначении В. Н. Коковцова председателем Совета министров, последовавшего в день смерти Петра Аркадьевича, император произнес: «Надеюсь, что вы не будете заслонять меня, как Столыпин». Характерно и заявление императрицы новому премьеру: «Вы очень чтите память Столыпина и придаете слишком много значения его деятельности, его личности. Не надо жалеть так тех, кого не стало… Он уже окончил свою роль, и ему нечего уже было более исполнять. Опирайтесь на доверие государя… Столыпин умер, чтобы уступить место вам, и это — для блага России»11.

Умаление роли, значимости Совета министров, его председателя со стороны «ограниченного самодержца» заставляет вспомнить 1906 г., обсуждение конституционных реформ. Учреждение Думы и одновременное преобразование бесправного кабинета министров в полномочный Совет министров, учреждавшийся как противовес Думе, как орган, призванный сосредоточить в своих руках все дела по подготовке законопроектов, на долю же Думы оставалось «давать на них согласие». Так оно и шло, особенно во времена П. А. Столыпина, буквально завалившего Думу проектами реформ. Из-под этой груды материала, на нее обрушившегося, Дума так и не вырвалась вплоть до падения монархии.

За время работы Третьей Думы созданный «исторической» властью в 1905–1907 гг. законотворческий механизм показал свою недееспособность. Дума отрегулировать, изменить этот механизм, выбить «законодательные пробки» не могла, да и не очень к тому «лакейская» Дума и стремилась. В результате наиболее важные законы в действие не были введены. Надлежащую правовую основу жизни обновлявшаяся страна не получила. Новый революционный натиск Дума предотвратить не смогла, преград восстановлению самодержавия «как встарь» она также не воздвигла. Страной управляли на основе «временных» исключительных правил. В Думе выдвинулась плеяда видных ораторов (Родичев, Пуришкевич, Маклаков, Керенский), но ни одного крупного политического деятеля, обладавшего подлинно государственной мудростью, надлежащей силой воли, понимающего народ. Им мог стать в сотрудничестве с Думой, в борьбе с ней П. А. Столыпин. Мог, но не дали. А впереди была война и революция!

Примечания