Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

IV

Однажды в помещение резерва вошел высокий, весь в ремнях, очкастый человек с толстым носом; в петлицах у него были три шпалы старшего батальонного комиссара и на рукаве комиссарская звезда.

Мы лежали на нарах, но сразу вскочили и вытянулись по стойке «смирно». Вошедший обратился ко мне, назвав меня по фамилии. Спросил, знаю ли я немецкий язык, и сказал, что я буду работать в Политуправлении фронта.

— Через три дня можете явиться. — Почему через три дня — оставалось неясно.

Улиц Бсломорска мы не знали, обедать ходили через большой мост только по главной, «Солунинской улича».

В Карелии, кроме русского, был свой язык — или, вернее, ряд бесписьменных диалектов. В одном районе, Ухтинском, говорили фактически даже просто по-фински, и даже на самом лучшем финском языке, ибо именно здесь была записана Калевала, финский народный эпос. В Карельской автономной республике до 1937 г. официальным языком наряду с русским был финский. Когда-то здесь было много финнов, в основном из тех, кто во время гражданской войны в Финляндии отошел на советскую территорию; было также порядочно финнов-коммунистов из США и Канады. Почти всех в 1937 г, пересажали, и к нашему приезду их практически не было. В финскую войну Карелия из автономной стала Карсло-Финской союзной республикой (в расчете на присоединение к ней Финляндии?), и тогда снова ввели официально финский язык, тем не менее в промежутке официальным языком был карельский. Его срочно начали изобретать (трудно было объявить государственным языком какой-либо один из бесписьменных диалектов) и делать письменным языком. Но слов, которые совпадали с финскими, боялись из-за возможных (смертельных) обвинений в финском национализме. Быстро придумали своеобразный «общий для всех диалектов» письменный карельский язык. Сущность его заключалась в следующем: во-первых, письменность была принята русская, вместо финской латиницы. Во-вторых, существительные и прилагательные, включая словообразовательные суффиксы, были, как правило, русские, глаголы тоже были больше русские, но с финскими окончаниями; наречия, местоимения и служебные слова были финские (они по большей части совпадали с финскими и в реальных карельских диалектах).[260] Для русских слов брали поморские формы. Поморы цокают: «цай, улича». Женского рода в карельском нет, поэтому «Солунинской улича». Надо сказать, что местные городские карелы почти на таком языке и действительно говорили («Ванька городаст тулла?» — «Ванька пришел из города?»)[261].

Первый секретарь Карсло-Финского ЦК был карел (из коренной национальности, как было принято для всех союзных республик), но все карелы носили русские фамилии, и он был Прокофьев. Сталин сказал, что первый секретарь должен носить финскую фамилию. «Пусть «будет Прокконен». Все втихомолку смеялись, потому что звукосочетание пр- невозможно ни в карельском, ни в финском языке — тогда уж нужно было «Рокконсн». Но Сталина же не поправишь![262]

Одним из результатов всей этой лингвополитики было то, что никто так и не знал, как называется наш город.

На другой день после посещения нас старшим батальонным комиссаром я пришел по «Солунинской улича» с обеда, и мне говорят: приходил старший лейтенант и приглашал зайти по такому-то адресу.

Названия мелких улиц были вообще не выставлены, многие дома были необитаемы; я долго блуждал по затемненному городу и наконец нашел нужный дом. Открыл дверь старший лейтенант. Пригласил в комнату, посадил за стол и спросил, хочу ли я служить Родине. Я ответил, что то и делаю. Последовало разъяснение, что время трудное, возможен шпионаж и т. п. Я обещал сообщить сразу же, как услышу что-нибудь вредное для государства. Выяснилось, что это не совсем то, что требуется.

— Мы одобрили Ваше назначение в Политуправление, но просим регулярно сообщать о том, что говорят Ваши товарищи.

Я отказался, ссылаясь на возможность ошибиться и на большую ответственность: не всякий разговор сразу понятен; возможны разные толкования. Он успокоил меня тем, что будет проверка по параллельным сообщениям. Тогда я стал отказываться, уже ссылаясь на то, что таким образом получается, будто мне не доверяют.

Он опять: Вам полностью доверяют. Я: Да, но я не полагаюсь на свое понимание. Он: Но Вас будут проверять. Я: Так значит, Вы мне не доверяете? И так далее. Разговор шел не менее часа, не давая сдвига. Наконец, он казалось, меня припер к стенке, я уж не знал, что и отвечать; но тут неожиданно для меня он сдался. Спросил меня о товарищах, с которыми я до сих пор работал, и попросил написать о них. Я перечислил: капитан Б. кадровый военный, Прицкер, участник испанской войны, Бать, доцент Индустриального института, все высказывались с уверенностью в победе Советской власти. Он меня отпустил, предупредив об ответственности за разглашение. Однако, конечно, это была не последняя моя встреча с «органами» — о других я еще расскажу.

После этого меня, сколько я был в Беломорске, мучила мысль — кто же стал вместо меня осведомителем в нашей «конторе», где я начал работать? Старшего лейтенанта я раза два видел в наших краях.

Один из моих товарищей (не служивших со мной) вскоре рассказал мне о происшедшей с ним аналогичной беседе и о том, что он подписал бумагу с обязательством сообщать о слышанных разговорах. Что было дальше с ним, я не знаю. К концу войны до меня дошел слух, будто было распоряжение завербовать в армии каждого десятого. Но ввиду высокой смертности контингента это вряд ли могло удаться. Однако вербовали, сколько могли.

Так я расстался с резервом. Хуже произошло с моими товарищами: обоих инженеров (которые оказались немцами по национальности) и Янковского (которого, как я уже сказал, видимо, сочли за сектанта) услали в «трудовой лагерь».

Еще до резерва я переписывался со своим другом Юрой Фридлендером. Он по распределению после университета попал в Педагогический институт в Архангельск. Оказавшись вскоре в группе переводчиков Политуправления, я решил переманить его к нам — он превосходно знал немецкий язык; места переводчиков были. Вдруг получил от него письмо, что его отправляют в трудовой лагерь в Коми АССР. Я не знал, что это такое — «трудовой лагерь», хотя и подозревал, что это просто концлагерь. Переписываться с ним я продолжал.

Это и в самом деле были концентрационные лагеря, но так как люди там даже с точки зрения НКВД ничем не были запятнаны, то, может быть, режим там был чуть-чуть полегче. Для каких-то категорий лиц, по-видимому, даже делалис1 известные поблажки: по крайней мере, бедный Янковский через год написал'нам, прося выслать ему справку о том, что он работал на офицерской должности. Конечно, такую справку выслать ему было совершенно невозможно: кто бы ее выдал? Капитан Б.? Кто бы приложил печать? Поветкин? — Больше о Янковском я никогда не слыхал.

Изо всей нашей набранной в Ленинграде группы переводчиков — Альт-шулер, Бать, Бейлин, Дьяконов, Прицкер и Янковский — во 2-м отделе остались только Бать и Прицкер. Кроткий Бать здесь процвел не так, как дерзкий Прицкер, который научился говорить с начальством еще в Испанскую войну. Б., имевший к тому времени свой отдельный кабинет, то и дело вызывал его к себе из общей комнаты:

— Прицкер!… — Прицкер!… — Прицкер!…

Наконец, Давид, как мы говаривали, «сделал челюсть» и сказал ему: — Товарищ капитан Б., «Прицкер» не собачья кличка. Прошу обращаться ко мне, как положено по уставу.

И Прицкер стал «товарищ Прицкер», а со временем даже «Давид Петрович». И в то время как, пожалуй, более успешно трудившийся Бать получил два кубика и звание лейтенанта, Прицкер получил три и звание старшего лейтенанта (впрочем, в Испании он был капитаном). Всю работу за информационное отделение — а может быть, и почти за весь разведотдел — делали втроем Задвинский, Бать и Прицкер.

V

Через два дня я отправился на свою новую службу. Это была редакция газеты «Дер Фронтзольдат». Издавали ее на немецком языке и должны были распространять среди немецких войск. Находилась эта редакция, как мы говорили — «на Канале». Беломорканал — Беломорско-Балтийский канал, — который строили заключенные, и о котором газеты трубили как о месте, где перековываются преступники, становясь ударниками труда, был страшным местом. Там погибло несметное множество людей. В Беломорске говорили, что, когда приехала комиссия, и надо было пускать воду, а на дне еще не кончились работы, то эти работы вместе с людьми прикрывались брезентом и участок затапливался. Но если даже и не так, то все равно были бесчеловечно замучены, замордованы, заморены, расстреляны по меньшей мере десятки тысяч наших людей.

К Белому морю канал выходит в нескольких километрах от Сороки. Он совершенно никчемен, так как узок и мелок. Предполагалось, что по нему можно будет перебрасывать эсминцы на Север с Балтийского флота, но на самом деле могли ходить только небольшие баржи за буксиром.