Русская литература XVIII векa - Григорий Гуковский

Крылов напечатал в «Зрителе» ряд очерков в прозе. Мы найдем в них злую сатиру и пафос обличения, в форме, близкой к радищевской. В замечательной

повести «Ночи» Крылов писал:

«Гордый городской житель! если тебе случится быть ночью на великолепнейшей площади, окинь взором вокруг себя, сравни, если ты можешь, между собою пышные здания твоих сограждан и покажи мне, когда смеешь, различие между убогим шалашом и огромными чертогами гордости. Где пышные те здания, за несколько перед сим часов удивлявшие мимохожих и наружностью коих гордилось целое государство? Наступила ночь и сравняла их с шалашами убогих...» и т.д. Ср. у Радищева: «А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества вашего, при великолепных пиршествах, или на дружеском пиру, или наедине, когда рука ваша вознесет первый кусок хлеба, определенный на ваше насыщение, остановитесь и помыслите» и т.д. («Путешествие», глава «Вышний Волочек»).

В другом месте той же повести Крылов писал:

«Крестьянин потеет и трудится целые годы, чтобы выплатить колесо богатой кареты или пуговицу с кафтана своего господина Промотова, которых он никогда не увидит».

Без сомнения, наибольшее значение из всего, напечатанного Крыловым в «Зрителе», имеют два его произведения – восточная повесть «Каиб» и «Похвальная речь в память моему дедушке».

В повести «Каиб» мы видим руссоистические мотивы, характерные для молодого Крылова: счастье и добродетель расцветают в удалении от мира, в глухом лесу, в уединении. Здесь подчеркивается, что удаление от мира, о котором тщетно мечтает Крылов, – вовсе не то, что изображает дворянская идиллия. Наоборот, именно в «Каибе» Крылов с исключительной силой разоблачает дворянскую идиллию в сцене встречи Каиба с пастухом. Вместо счастливого аркадского пастуха он показывает реального и, конечно, русского крестьянина, голодного, нищего и вовсе не благодушного. В этой же повести Крылов разоблачил и одическую ложь дворянской поэзии. Но если он видит, что герой оды – на самом деле негодяй, а герой идиллии – на самом деле раб, – он не может все-таки увидеть в этом рабе ни героя республиканских доблестей, ни пугачевского повстанца, как это видел Радищев.

«Каиб» – одно из наиболее замечательных произведений русской литературы XVIII в. Основная тема его – самодержавие, и притом русское самодержавие времен Крылова. Восточная декорация рассказа не могла обмануть даже правительство, тем более, что в XVIII в. перенесение действия на условный сказочный Восток было довольно распространенной противоцензурной уловкой передовых писателей и в Европе. Крылов показывает в своей повести механизм самодержавного правительства, показывает вельмож, показывает и убийственно высмеивает безобразный произвол деспотии, ее внутреннюю гнилость. И опять он прежде всего бичует, издевается, опять он не может предложить ничего взамен той системы, которую он обличает. Конечно, Крылов знал, что именно можно предложить взамен помещичьей деспотии; но он, очевидно, считал такую замену нереальной, неосуществимой и не видел поэтому ни необходимости, ни смысла ратовать за нее. Но сама по себе его сатира, столь ярко публицистически, политически окрашенная, сатира, переходящая в памфлет на весь государственный строй России, была объективным фактом борьбы против этого строя.

В «Каибе» на первый план выдвинут вопрос о монархии; в «Похвальной речи в память моему дедушке» – на первом плане вопрос о крепостном праве. Самая форма этого памфлета характерна: это – пародия на официальный и весьма дворянский и даже иногда церковно освященный жанр поминальных хвалебных речей. Речи в память «героев» и идеологов дворянской власти или общественности составлялись по особому риторическому канону. Крылов раскрывает ложь этого канона острым орудием пародии и вскрывает суть подвигов всего класса помещиков в целом в собирательной фигуре «дедушки». Крылову вообще была свойственна пародическая манера борьбы с враждебной ему идеологией: он пародировал идиллию в «Каибе», дворянскую трагедию в «Подщипе»; поминальную или похвальную речь он пародировал не один раз. «Похвальная речь в память моему дедушке» – высшая точка антикрепостнического подъема мысли Крылова. Здесь он высказал все, что думал о помещиках, об их культуре, об их привилегиях.

Вокруг редакции «Зрителя» сгруппировались писатели, в той или иной степени близкие ей; назову, например, А. Бухарского, И. Варакина.

Общественная атмосфера в 1792 г., когда издавался «Зритель», была в высшей степени накалена. Победы Французской революции приводили в ужас монархов всей Европы. Реакция била тревогу. Внутри страны было также неспокойно.

Правительство спешно вооружалось: оно готовилось спасти положение внешней экспансией и внутренним террором. Радищев был в Сибири. Масонская организация была разгромлена, и Новиков в 1792 г. был заключён в Шлиссельбург. Явно антифеодальное направление журнала, издаваемого двумя молодыми людьми почти без рода без племени, дерзость юношеского радикализма журнала не могли не быть заметны правительству. Через много лет после 1792 г. Крылов рассказывал М.Е. Лобанову: «Одну из моих повестей, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина: рукопись не воротилась назад, да так и пропала». В самом деле, в мае 1792 г. Екатерина приказала полиции расследовать дело о типографии «Крылова с товарыщи», произвести в ней обыск и, в частности, найти сочинение Крылова «Мои горячки» и др.

Полиция произвела обыск и допросила владельцев типографии. Кроме «Моих горячек», полицию заинтересовало одно произведение Клушина, «Горлицы», не найденное ею. Клушину пришлось изложить его содержание на бумаге. Из этого изложения ясно, что речь в «Горлицах» шла о французах, творящих новую жизнь в революции (горлицы), и о правительствах, готовящих интервенцию против революционной Франции, т.е. в первую очередь об Австрии и России Екатерины II (вороны). Нужно полагать, что сочувствие к революционной Франции было достаточно ярко выражено в поэме, если пришлось ее уничтожить заблаговременно. После обыска за Крыловым и Клушиным наблюдала полиция. 3 января 1793 г. Карамзин писал Дмитриеву из Москвы: «Мне сказывали, будто издателей «Зрителя» брали под караул; правда ли это и за что?» По-видимому, это поздний отклик на все ту же майскую историю с обыском и допросом, по слухам, докатившимся в Москву только в конце года*.

* В некоторых литературных работах говорится о том, что будто бы Крылов был в 1792 г. брошен в тюрьму. Источником этой нимало не достоверной легенды является, без сомнения, указанный вопрос Карамзина.

«Санкт-петербургский Меркурий». С начала 1793 г. Крылов и Клушин начали издавать новый журнал – «Санктпетербургский Меркурий», который был в значительной мере продолжением «Зрителя». Он выходил ровно год, помесячно. Редакторами были Крылов и Клушин. Они подписали и «Предисловие» к журналу. Состав сотрудников «Меркурия» несколько изменился по сравнению с «Зрителем». Вовсе не работал в новом журнале Плавильщиков; зато появились другие сотрудники: Карабанов, Горчаков, Мартынов, Николев. Этот подбор людей характерен: Крылов и Клушин были принуждены сдавать свои позиции; новые сотрудники – Горчаков, Николев – либералы, но в основном дворянского толка, Карабанов – дворянский салонный поэт, в достаточной мере низкопоклонный.

«Санктпетербургский Меркурий» значительно более сдержан в вопросах социальных и политических, чем «Зритель». Это уже не боевой орган нападающей группы. Нельзя не видеть в этом результат воздействия «свыше». Крылову и Клушину достаточно ясно дали понять, что можно и чего нельзя, и они принуждены были уступить. Шел девяносто третий год, год революционной диктатуры во Франции.

Между тем уступки редакторов «Меркурия» не выражали их подлинного отношения к действительности. Несмотря на то, что Крылов и Клушин, издавая «Меркурий», проявили больше «благоразумия» и готовности смириться перед властью, чем в «Зрителе», правительство не могло не видеть в них опасных литераторов. Их надо было обезвредить без шума и «мягко», так как не было поводов для открытого преследования, и в то же время Екатерина боялась открытых скандалов. Но терпеть рядом с собой литературный орган буржуазно-демократической ориентации в то самое время, как на Западе, в Париже, революция отрубила голову французскому королю, она не могла; она ведь была убеждена, что революцию сделали французские писатели – Вольтеры, Руссо, Гельвеции и Рейнали. Рейналя признал своим вдохновителем и Радищев во время следствия по делу о «Путешествии». «Аббереналь», как писала Екатерина, был в ее глазах одним .из главных «поджигателей». И вот именно этого самого Рейналя через три года после радищевского процесса осмелились переводить и печатать Крылов и Клушин. В июльской книжке их журнала помещена статья «Об открытии Америки» из «Esprit de Raynal» (перевод С.Т. Ляпидевского).